Шутить и говорить я начала одновременно - Хмелевская Иоанна. Страница 28

— Одиннадцать.

— Нет! — сухо и строго возразил учитель.

— Нет? — удивилась я. — Как же так? Уверяю вас, пан профессор [16], ровно одиннадцать штук!

На самом деле это раньше вокруг диктаторов ошивалась целая дюжина ликторов, при республиканском же строе их осталось только двое. Одиннадцати учитель не выдержал и влепил мне двойку за четверть. Тересу эта двойка огорчила намного сильнее, чем меня. Учитель же, встретив на улице мою мать, сказал ей, что вынужден был поставить мне эту двойку, чтобы как-то приструнить меня, слишком уж я безобразничала на уроках. Он не сомневается, древнюю историю я знаю. Немного подтянувшись, я исправила двойку на пятёрку.

А теперь, считаю, имею законное право сделать отступление. Давно не нарушала я исторической последовательности своих мемуаров, а в данном случае ассоциация просто сама напрашивается. Как известно, родители имеют обыкновение уверять своих детей, что в их возрасте учились на отлично, и ставят себя в пример. Я так не делала, возможно, просто было не до того. За меня это сделала моя мать. Она наставительно заметила моим оболтусам сыновьям, что их мамочка училась на круглые пятёрки. Скептические оболтусы, ясное дело, не поверили, и тогда бабушка извлекла бережно хранимые мои табели успеваемости и предъявила их внукам. Увидев сплошные пятёрки, те были ошарашены, но сомневаюсь, что это заставило их больше меня уважать. Намного больше им импонировало моё умение стрелять из пистолета.

А теперь опять вернусь к учёбе в первом классе гимназии. Белки-летяги обошлись для меня без последствий. Когда учитель велел тому же парню (бедняге очень не повезло из-за того, что он сидел как раз передо мной) назвать характерную черту белок-летяг, тот опять тупо стоял столбом и молчал. Молчал и молчал, сколько же можно? Мне стало скучно, и я подсказала из сострадания:

— Несут яйца.

И этот болван громко повторил мою идиотскую подсказку, хотя при слове «яйца» мог бы уже и насторожиться.

А вот в немецкий он вляпался сам по себе, тут я была ни при чем. Немецкому этого мальчика учили в семье с раннего детства, так же, как меня с детства обучала французскому Люцина. В первом классе гимназии у нас иностранным был немецкий. Учитель задал домашнее задание и вызвал отвечать моего несчастного соседа, велев ему прочесть вслух упражнение, заданное на дом. Тот встал, взял в руки тетрадь и, немного запинаясь, принялся читать по тетрадке. Учителю это не понравилось, он заглянул в тетрадь и увидел пустую страницу. Оказывается, ученик на ходу сочинял текст.

— За знание языка я должен поставить тебе пятёрку, — сказал учитель, — а за то, что не приготовил домашнего задания — двойку. Подумаю.

Учитель оказался справедливым человеком и поставил все-таки пятёрку.

Со школьной экскурсией я была в какой-то магнатской резиденции, кажется, в Старой Веси, хотя за точность не ручаюсь. Там мне запомнились три вещи: прекрасная коллекция бабочек, огромная, сказочно красочная и совсем не пострадавшая в войну; бесконечно длинные шпалеры подстриженных кустов, целые километры; и цыганка.

Цыганка гадала нам по руке. Когда я протянула ей свою ладошку, она, взглянув на неё, заявила, что гадать отказывается. Я и расстроилась, и возмутилась, хотелось знать, с чего вдруг такая дискриминация, но цыганка наотрез отказалась давать какие-либо пояснения. Я переждала, пока она не перегадала всем девчонкам (мальчишек гадание не интересовало), и снова подошла к цыганке, когда рядом с ней уже никого не было. Ну и выяснилось, что мне суждено умереть молодой. Оказывается, у меня слишком короткая линия жизни, я доживу до двадцати пяти лет — и привет, так написано у меня на руке. Я как-то не очень испугалась, в том возрасте смерть была чистой абстракцией. Наоборот, я даже несколько возгордилась: вот какая я особенная, вот какая мне грозит опасность! Видимо, из жалости и сострадания цыганка занималась мною намного дольше, чем обычно, и научила меня раскладывать карты для гадания. Так впервые я узнала значения карт и их сочетаний, хитросплетения расклада, а позже эти познания я углубила и расширила с помощью литературы в области чёрной и белой магии.

Что же касается близкой смерти, я долго помнила о нависшей надо мной опасности, но, когда стукнули роковые двадцать пять, я была так жутко замотана и в семье, и на работе, что наверняка, даже если бы и умерла, не заметила этого. А кроме того, с возрастом моя линия жизни как-то сама собой удлинялась, и больше никто не пророчил мне близкой смерти, сама же я себе нагадала, что доживу до страшно пожилых лет. Может, даже до семидесяти! Во всяком случае, живу до сих пор, разве что мне это только кажется…

И ещё один случай той поры крепко врезался в память. Как я уже неоднократно замечала, война для нас кончилась, фронт перевалил через нас и отодвинулся к западу, и в том направлении шли и ехали войска. Не только русские, но и наши. Все двигалось на Берлин. В толпе горожан мы с Боженкой стояли на краю тротуара и приветливо махали руками, провожая солдат. Они что-то кричали нам, мы весело отвечали на их шутки. Один грузовик затормозил как раз перед нами, потом рывком двинулся дальше. И тут из-за спин товарищей вдруг выглянул какой-то солдат. Его взгляд на долю секунды случайно задержался на мне. Выстрели он в меня или ударь топором — впечатление не могло быть сильнее, словно удар молнии пронзил меня всю его взгляд. Конец света! Никогда в жизни, ни раньше, ни потом я не видела таких чудесных глаз. На меня глянули две яркие голубые звезды, сияющие собственным светом. Они горели, как прожекторы, затмив весеннее солнце. Звёздные сапфиры или бриллианты, ночью они наверняка осветили бы все вокруг. И такие радостные, смеющиеся, сияющие! Грузовик давно проехал, за ним двинулась вся колонна, а я осталась стоять, замерев столбом на краю тротуара, как зачарованная глядя вслед исчезнувшему голубоглазому парню. Кто он? Уцелел ли в войне? Не знаю, но забыть не могу.

А потом мы наконец уехали из Груйца.

Конечно, всем нам хотелось вернуться в Варшаву.

Послевоенная Варшава, страшный, разрушенный город. Особенно в нем было жутко по вечерам. Редкие фонари в океане развалин освещали потусторонним светом такой мёртвый, призрачный пейзаж, что сердце сжималось. Возвращаться в Варшаву нам было некуда, дома всех наших родственников оказались разрушены, а поселиться в уцелевшем чужом… Такое никому и в голову не приходило. Возможно, бабушка с её энергией и смогла бы что-то организовать, но она была прикована к постели тяжело больного дедушки, который с этой постели уже не поднялся.

Первой не выдержала Люцина. Ещё в сорок пятом году она уехала в Силезию [17]и занялась там польской культурой. Моему отцу тоже предложили работу в Силезии, бухгалтером, по специальности, на восстанавливаемом сахарном заводе в городе Бытоме. Он согласился.

Мы переехали в Бытом. Считалось, на время, потому что моя мать хотела жить только в Варшаве. В Бытоме я и закончила второй класс гимназии.

В связи с переездом школу я сменила во втором полугодии, и в новой, бытомской, учителя устроили мне что-то вроде экзамена. Запомнилась география. По рассказам своих новых одноклассников я уже знала, что учитель географии — сущее чудовище, категорически утверждает — на пятёрку его предмет знает лишь Господь Бог, на четвёрку — он сам, а уж ученик в самом лучшем случае может рассчитывать лишь на тройку. Так что перед первым уроком географии я тряслась от страха.

Учитель задал мне два вопроса.

— Где в Польше обнаружена нефть? — Таков был первый.

— К востоку от Лимановой, — не задумываясь ответила я.

— Где находится Лиманова? Покажи на карте! — было второе задание.

Мой отец всю жизнь интересовался картами, возможно, сказалось заветное, неосуществлённое стремление путешествовать по свету. Любовь к картам он привил мне с малолетства. Сколько раз мы вместе листали атласы, вместе путешествовали по миру! Я научилась легко читать географические карты, это доставляло мне прямо-таки физическое наслаждение. В отличие от отца, мне, уже, правда, взрослой, удалось немало попутешествовать по разным странам, да и сегодня нет для меня большего удовольствия, чем путешествие.