Шутить и говорить я начала одновременно - Хмелевская Иоанна. Страница 60

И вот они втроём отправились на экскурсию в горы. Вернулись потрясённые, и поскольку все трое потом раз двадцать поодиночке и все скопом рассказывали о виденном, я очень хорошо все запомнила. Оказывается, ушли они не так уж далеко, добрались до какой-то пограничной заставы и там застряли. Нет, их не задержали, застряли добровольно. А может, это была и не застава, а просто наряд, ибо состояла она из одного пограничника с собакой. Пограничник, не рядовой, а какой-то сержант или старший сержант, спокойно ждал, пока они трое не подошли к нему вплотную, потом вылез из укрытия и, пренебрежительно отмахнувшись от предъявленного ему разрешения, словоохотливо пояснил:

— Я знал, что идут наши, ещё когда вы были далеко, вот и не беспокоился.

— Откуда же вы знали? — поинтересовался недоверчиво мой муж.

— Собака сообщила. Она сразу узнает, наши ли идут, чехи или немцы.

Рядом с пограничником сидела великолепная овчарка, спокойно глядя на туристов умными глазами. Туристы позволили себе усомниться, правду ли сказал хозяин овчарки. Тот не обиделся, только плечами пожал.

— Если у вас есть немного времени, можете сами убедиться.

Вот наши мужья и провели на пограничном пункте битых четыре часа. И убедились. Издали почуяв приближающихся по тропе людей, пёс по-разному реагировал на них: то вставал, то даже рычал, взъерошив шерсть на загривке, то оставался сидеть на месте, лишь бросив взгляд на хозяина, а сержант, расшифровывая поведение собаки, заранее сообщал нашим, какая национальность приближается. Ни разу не ошибся! Пёс, конечно, человек лишь переводил его сообщение на понятный людям язык.

Наши пришли в такой восторг, что отказались от дальнейшей экскурсии и все оставшееся время провели рядом с чудесной собакой. С трудом оторвались от неё, когда стало уже темнеть, и кратчайшим путём вернулись домой.

Вскоре нам с мужем удалось снять комнату в другом доме, отдельно от свёкра со свекровью и прочей родни. И там, на свободе, я закатила мужу грандиозный скандал. Начался он часов в двенадцать и длился до рассвета.

А все началось с невинного замечания, которое я произнесла уже лёжа в постели и почти засыпая:

— Когда вернёмся в Варшаву, надо будет съездить к дяде Юзефу. Ему очень хочется с тобой поговорить.

Дядя Юзеф, родной брат моей бабушки и один из сыновей знаменитой прабабушки, был убеждённый коммунист с ещё довоенным стажем. В довоенной Польше его даже профилактически сажали в кутузку на три дня перед каждыми майскими праздниками. Прочей безыдейной родне он обещал, что с приходом русских нас всех на фонарях повесят, уж он лично об этом позаботится. Разумеется, пришли русские, на фонаре никому из нас повисеть не довелось, дядя же по-прежнему был активным коммунистом. У моего мужа тоже за последние годы кардинальным образом переменилось мировоззрение, он вступил в партию, хотя до женитьбы являлся представителем самых что ни на есть чёрных реакционных сил. Теперь же правовернее сторонника существующего режима трудно было сыскать. В частный магазинчик нога его не ступала. Может, та пропаганда на радио, те пропагандистские материалы, которые он вынужден был переводить на английский язык, сделали своё дело? Пропитался, не иначе…

Вот почему дядя Юзеф видел в Станиславе единомышленника, близкого по духу человека, с которым очень хотелось пообщаться, других же подобных среди родни не нашлось. Дядя давно был на пенсии, почти нигде не показывался и не выходил из дому по состоянию здоровья, а жили они с женой совсем недалеко от нас, на Домбровского.

И вот, в ответ на моё невинное предложение, муж, помолчав, ответил:

— Лично мне это ни к чему.

Большего мне не требовалось, я тут же взорвалась.

— Свинья! — с возмущением крикнула я. — Ну и что, если тебе ни к чему. Нельзя же думать только о себе! Ты не пуп земли!

Муж ещё сдерживался, но тоже начинал закипать.

— А почему я должен считаться с тем, что кому-то хочется со мной пообщаться? Я человек занятый, времени у меня мало.

Меня понесло. Думаю, дядя Юзик был лишь поводом, я всей душой восстала против эгоизма и себялюбия.

— Он же старый человек! — орала я, не помня себя. — Что ему ещё в жизни осталось? Одно удовольствие — поговорить с молодым идиотом, у которого ещё вся жизнь впереди! Только ты один и можешь доставить старичку радость, так нет же! Тебе на……ть на то, что человек в тебе нуждается, хотя тебе самому от этого никакой пользы! Мог бы хоть раз в жизни сделать такое, в чем нуждаются другие, не для себя, любимого. Часок своей бесценной жизни потратить, сделать приятное старому человеку, хоть немного скрасить его последние дни! Так нет же, ему, видите ли, это «ни к чему»!

Слова «лично мне это ни к чему» муж повторял часто, и всякий раз у меня от ярости темнело в глазах. И вот теперь все вылилось наружу. Ссорились мы, как я уже сказала, всю ночь, и к утру муж не столько переубедился, сколько дал себя уговорить. Ведь он в общем-то был человеком хорошим и порядочным, с добрым сердцем, и до этого сердца случалось достучаться, если удавалось соскрести внешнюю шелуху. Соскрести же было нелегко, эгоцентризм, унаследованный от предков, пустил глубокие корни, впивался в сознание когтями и клыками. В конце концов вроде бы я достучалась до сердца.

— Ты права, — сказал муж. — Я и в самом деле вёл себя по-свински. Как только приедем, сходим к дяде Юзику.

А вот эти черты характера мужа я ценила. Ценила его умение выслушать аргументы и не побояться признаться в собственной неправоте. Только уж слишком тяжким трудом достигался такой результат, куда там шахтёрам с их работой в забое!

К дядюшке Юзефу мы отправились сразу же по приезде, но, поскольку наш визит пришёлся на именины, в доме были другие гости и дядя не мог полностью предаться беседе на любимую тему. Так и остался неудовлетворённым, мы обещали прийти ещё не раз, но так и не пришли, причём уже не по вине моего мужа.

Возвращаясь в Варшаву после памятного отдыха в горах, я пережила сильное потрясение. Ехала я в одном купе вместе с сестрой мужа Ядвигой и её маленькой дочерью Марысей, которой в ту пору было полтора годика. Места нам в спальном вагоне достались верхние. На одной полке спала я, на другой — Ядвига с Марысей. Я всю жизнь не могу спать в поездах, ну не то что совсем не могу, но сплю плохо и часто просыпаюсь. И тут я проснулась, почувствовав, как мимо меня что-то пролетело. Услышав полный ужаса возглас Ядвиги «Езус-Мария», я вскочила. Оказалось, Марыся свалилась на пол. Как это произошло, уму непостижимо. Спала она у стенки, причём мать ещё придерживала её рукой. И все-таки неимоверно живому, вертлявому ребёнку удалось как-то извернуться, и, оттолкнувшись от стенки, как пружина, девочка перелетела через мать и шлёпнулась на коврик на полу. Дрожащими руками подняла мать неподвижного ребёнка, который не реагировал на окружающее. «Убилась насмерть! — подумала я с содроганием. — Господи милостивый!..»

Ничего подобного! Марыся не только не убилась насмерть, но даже не ушиблась. Более того, даже не проснулась, продолжала спать крепким сном, мы же с Ядвигой ещё долго не могли прийти в себя.

( Жить в семье нам было все труднее…)

Жить в семье нам было все труднее. В принципе мои любили Станислава, несмотря на эгоизм и вспыльчивость, он был человеком симпатичным и покладистым. Впрочем, моей матери так не казалось. Он неоднократно заявлял о своём нежелании мириться с её фанабериями. Ничего удивительного, но мы привыкли, а я уже рассказывала, что и меня выводила из себя дурацкая манера матери посылать в магазин за каждой вещью отдельно. Поначалу муж покорно выполнял тёщины требования, но наконец взбунтовался и попросил назвать ему все продукты, которые он должен купить в магазине, потому как во второй раз он в магазин не пойдёт. Моя мать, разумеется, заявила, что больше ничего не потребуется, и, ясное дело, через полчаса потребовалось что-то ещё купить. Муж проявил твёрдость характера и в магазин не пошёл. Уж не знаю, кого погнала мать вместо него, меня в тот момент дома не было, а вернувшись, я застала лишь отдалённые раскаты отгремевшей бури.