Изобличитель. Кровь, золото, собака - Бушков Александр Александрович. Страница 15
– Вы будете господин подпоручик Сабуров? – спросил он независимым тоном, без особого почтения – именно такой стиль был свойствен этому юному племени.
– Я, – кратко ответил Ахиллес.
Мальчишка почесал правой ногой левую и старательно, явно повторяя данное ему словесное поручение, проговорил:
– Его степенство господин Пожаров, Митрофан Лукич, велели передать вашему благородию, что дело закончено, все идет своим чередом, а сами они вскорости прибудут, – и после паузы добавил тоном взрослого опытного извозчика: – На чаек бы с вашей милости. Велено было нестись во всю прыть, я и несся, аж употел…
Усмехнувшись, Ахиллес достал портмоне и подал посланцу Лукича гривенник. Тот высоко подбросил монетку, ловко поймал и преувеличенно низко раскланялся:
– Премного благодарны, ваше благородие! Салфет вашей милости, красота вашей чести! И невесту вам с хорошим приданым!
И припустил прочь по немощеной улице, вздымая пыль босыми ногами. Ахиллес с улыбкой смотрел ему вслед. Занятный был народец – эти самбарские гамены. В отличие от взрослых босяков у каждого из них имелось и жилье, и родители (ну, или один родитель того или иного пола). Однако и родители и жилье были столь убоги, что малолетние оборвыши (часто не обремененные и классом-другим начальной школы) с рассвета и до заката вольно обитали на городских улицах. Что любопытно, у них имелся своеобразный кодекс чести: воровали они что угодно и где придется, но вот поручения с платой вперед выполняли исправнейше: передать что-то на словах, отнести записку, еще что-нибудь в этом роде. Можно было дать такому не то что рубль – червонец и послать за пачкой папирос. Сдачу он приносил до копеечки, из каковой и вознаграждался. Так что, возникни такая необходимость, их можно было в два счета приспособить для слежки по примеру Шерлока Холмса…
Возвращаться во флигель не хотелось, и он остался стоять у ворот, покуривая папиросу. Улочка была тихая, за все время по ней лишь с деловитым видом прошел куда-то чиновник губернской управы да медленно прошествовал караван из дюжины верблюдов, нагруженных громадными тюками, и «караван-баши», татарином, на переднем. Ахиллес и не обратил внимания – это в первые месяца два своего здесь житья-бытья он чуть ли не таращился на это диковинное для его родных мест зрелище, но потом привык ввиду его обыденности. Караван то ли шел в Среднюю Азию с товаром, то ли оттуда. У здешнего извозного промысла была своя специфика: русские (а также чуваши и мордва) возили по губернии всякие грузы на телегах, а вот татары занимались исключительно верблюжьими караванами, ходившими в Среднюю Азию и обратно.
Из калитки, ворча в бородищу, вышел Никодим с метлой и большим совком, принялся привычно собирать оставленные верблюдами пахучие памятки. Конечно, строго в невидимых границах, продолжавших по улице купеческое домовладение, – когда это дворник трудился за соседских?
Ахиллес уже собрался было вернуться во флигель, но тут из-за угла показался извозчик, отсюда было видно, что в пролетке восседает Митрофан Лукич. Это означало, что поездке придается особая важность – купец скрягой не был, но по делам несрочным и второстепенным предпочитал ходить пешком, объясняя это тем, что концы в Самбарске приходится отмахивать, в общем, невеликие, а он еще, слава богу, ногами крепок. И вообще, пешком ты ходи или для любой надобности бери извозчика, финал для всех один: каждому да придется однажды помимо желания совершить поездку – на похоронных дрогах. Митрофан Лукич, как иные его собратья по ремеслу, был в некоторых смыслах доморощенным философом…
Бросив извозчику монету, он с юношеским проворством выскочил из пролетки и кивнул Ахиллесу:
– Пойдемте во флигель, Ахиллий Петрович!
Сразу было видно, что и его крепенько разбирает азарт. В комнате Ахиллеса он, не успев еще толком усесться, выпалил:
– Все идет, как рассчитано, Ахиллий Петрович! Бредешок заброшен, осталось налима ждать!
– Налим – рыба скользкая… – задумчиво сказал Ахиллес. – Из рук запросто выскальзывает. Я их лавливал в Сибири, знаю…
– Так его ж, скользкого, можно и под жабры! – азартно пробасил купец. – Тогда и не выскользнет, зараза!
– Да, в этом случае, пожалуй… – так же рассеянно отозвался Ахиллес. – Главное, чтобы удалось – под жабры…
Пока что все происходило согласно расчету. Это означало, что Митрофан Лукич поручил всем трем приказчикам привести лавку в порядок, то есть убрать в лари и мешки товар, которому не следовало эту пару-тройку дней валяться на прилавках и в витринах. К полудню они справились, а там на двух пролетках и крысоловы прибыли со всем своим инструментарием вроде набора отрав и капканов. Оставив главнонаблюдающим за военными действиями против хвостатых захребетников Кольку, остальных двух Лукич отпустил по домам, наказав, чтобы завтра на смену Кольке явился Якушев, а Качурин – послезавтра. По его словам, подозрений это у главного лица, на котором сосредоточилось расследование, не должно было вызвать ни малейших – подобная процедура происходила не впервые и сегодня началась без малейших новаций.
Артамошка и Митька к тому времени уже с четверть часа обосновались на отличном наблюдательном пункте, расположенном чуть наискосок от лавки Пожарова, – в одной из кофеен давным-давно обрусевшего немца Ивана Людвиговича Шлетте. Как и большинство его соплеменников, вовсе не обидное прозвище «колбасник» Шлетте носил чисто по старой русской традиции [17]. Таких уж больших капиталов немец не нажил, но едва ли не монополизировал кофейное дело в Самбарске, держа более дюжины заведений. Предназначались его кофейни исключительно для «чистой публики», а потому числились среди тех заведений, которые учащимся посещать не возбранялось. Каковым разрешением они пользовались вовсю (пирожные у немца были свежайшие и вкусные, а их ассортимент богат) – главным образом, конечно, гимназистки, но и гимназист, и приличный на вид явный приказчик ни малейших подозрений или недоумения ни у кого не вызывали.
Все вроде бы было рассчитано и предусмотрено несколько вариантов развития событий – но это, Ахиллес прекрасно знал, еще не служило заведомой гарантией успеха. Порой самые лучшие планы губятся самыми непредвиденными случайностями либо неожиданным поворотом обстоятельств. Не зря в одной из самых известных солдатских песен поется:
Так что легонькое волнение присутствовало по-прежнему…
Серьезных тем для разговора не имелось, планы обсуждены до малых деталей – и потому они с Митрофаном Лукичом напряженно молчали, истребляя папиросу за папиросой в чрезмерном для обычного дня количестве. Несмотря на оба распахнутых окна, в комнате хоть топор вешай…
Окна выходили на забор – по-купечески высоченный, в добрых три аршина [18], так что они не видели, что происходит на улице. Однако прекрасно расслышали, как у ворот остановилась, судя по звуку колес, извозчичья пролетка, как извозчик громко командует: «Тпрру!» И увидели, как в калитку с незаложенной щеколдой прямо-таки влетает Артамошка, и при молчании давным-давно свыкшегося с ним пса едва ли не бежит к флигелю.
Обводя тем же азартным взглядом Ахиллеса и Лукича, денщик выпалил с порога:
– Пошли дела, ваше благородие, ваше степенство!
– Садись, – сказал Ахиллес. – И нечего было бегом бежать, тут всего-то два шага…
– Так пошли же дела, ваше благородие!
Теперь Ахиллесу было совершенно ясно, что и в Артамошкином случае, как у него самого и Митьки, нешуточную роль сыграли рассказы о Шерлоке Холмсе – и совершенно неважно, что они с Митькой поглощали настоящие, а Артамошка – поддельные. Денщик был охвачен тем же азартом сыскной лихорадки – яркими и интересными событиями на фоне скучных будней, размеренного бытия офицера и его денщика.