Портреты словами - Ходасевич Валентина Михайловна. Страница 72

Садимся за утреннюю трапезу. Алексей Николаевич приподнимает крышки поданных на стол кастрюль, из которых вырывается пар, и, заглянув внутрь, с восторгом сообщает, что на завтрак приготовлены «небывалая манная каша» и «сказочного великолепия сосиски».

Да! Алексей Николаевич так умел сказать даже про самую обыкновенную манную кашу, что мне, которая с детства питала отвращение к этой еде, начинало казаться, что я ем впервые что-то столь необычайно вкусное.

«Поколбасившись» (это выражение Алексея Николаевича значило – поозорничав, и это служило ему как бы отдушиной, в которую ему необходимо было иногда, в минуты досуга, разгрузить себя от излишков бурной энергии и темперамента), в конце завтрака Алексей Николаевич читал газеты. Кончив чтение, он внезапно и необычайно бодро шел в свой рабочий кабинет, уже на ходу, торопливо спрашивая, принесли ли ему туда чайники (почему-то в чайники наливался черный кофе, который он пил в большом количестве, когда работал).

После его ухода все окружающее и все, о чем говорилось, увиденное его внимательным глазом и преображенное его метким словом, казалось особенным, увлекательным и интересным и возбуждало желание творчески и действенно относиться к жизни.

1944 год. Я гощу в Барвихе. Ранняя весна. Ходим по лесу, холмам, полянам. Каждая мелочь в природе, каждая ночка, цветок, птица привлекает внимание и вызывает интерес Алексея Николаевича. И вдруг, сорвав какой-то невзрачный желтенький цветок и любовно посмотрев на него, Алексей Николаевич останавливается и очень серьезно говорит: «Ты понимаешь, – я очень счастливый человек!…» На мою реплику, что у меня нет причин думать иначе, он продолжает: «Нет, все это было не то! Вот теперь, когда я развязался с вопросами формы, я действительно очень счастливый, теперь все можно отдавать основной мысли, теме, то есть – главному. И, понимаешь, это произошло со мной совсем недавно – проработав сколько мне полагается часов за день, я обнаружил, что написал на несколько страниц больше и не устал. Даже огорчился. Думаю: что-то неблагополучно, наверно плохо, придется править и многое выбрасывать. С досады не стал даже перечитывать. Вечером решаю: дай все же перечту. Читаю – все на месте, хорошо, даже здорово как будто… Ну, а почему же быстрее? Почему легко? Вот тут-то я и заподозрил, что стал хозяином формы и она мне наконец подчинилась. Вскоре я окончательно убедился в этом. А сколько лет она меня, проклятая, мучила! Желаю тебе, Валентина, дожить до такого счастья!» – закончил он как-то торжественно наш разговор.

Опять Барвиха. Зима. Вечер. Алексей Николаевич ждет гостей – их будет много… Он заботливо вспоминает вкусы, привычки каждого, чтобы всем было уютно, удобно, вкусно. Наблюдает за сервировкой стола и помогает его украсить хрусталем, цветами, фруктами. Он режиссирует мизансцены – куда, кого и с кем посадить. Растапливает камин, зажигает свечи. Все в столовой и прилегающих комнатах начинает постепенно включаться в предстоящий праздник. Все красивые и редкостные вещи, вероятно, радуются и гордятся тем, что они будут служить людям, а не стоять мертвыми экспонатами в шкафах и на полках.

Гости собрались. Алексей Николаевич приглашает всех к столу, обещая угостить «небывалой вкусноты могучими русскими и даже райскими яствами и винами». В камине уже разгораются огромные березовые поленья, на столе и стенах мерцают свечи в канделябрах и настенных бра. Огненные блики колеблющегося огня камина и свечей ложатся на вещи, выявляя их причудливые формы, полированные поверхности позолоченной и черной бронзы, пробегают по хрусталю и фарфору, растушевываются на стенах, скользят по лицам и рукам людей, подчеркивая их мимику и жесты.

В открытые двери, ведущие в другие комнаты, виднеются, освещенные мягким светом, гравюры, старинная мебель, шкафы с книгами, вазы с цветами и много зеленых растений в горшках. Необычайно тонко, а иногда неожиданно дерзко сочетаются тона обивки мебели, подушек, портьер, стен и ковров. Все очень обдуманно, спокойно, красиво и не вызывает сомнений.

1938 год. Устала, но впереди – Неприе, Селигер… (Если бы забыть смерть мамы, то – полное блаженство и отдых.) Наш хозяин, дед Шашулин, выполнил наши задания: у Танюши особняк с «венецианским окном» (спаренные две рамы и стол со скамейками, врытые в землю). По утрам откапываем ее из сена – вся засыпана. Доски потолка высохли – образовались щели, а наверху сеновал, но зато войдешь – и «пахнет сеном над лугами». Танюша довольна, хотя ночью чихает – сенной насморк. Наша изба бывает перенаселена. Я наприглашала гостей: Н. А. Пешкову, врача-гомеопата Тамару Абашидзе (Басов называет ее Ошибадзе) – компанейский товарищ; «Тишеньку» – Ал. Ник. Тихонов; приезжал Ф. П. Бондаренко; Н. Н. Чушкин – с ним делали номер «СССР на стройке», посвященный МХАТу. Приплыл на яхте (самоходом из Москвы) композитор А. А. Голубенцев с командой молодежи из Московского яхт-клуба; появился никем не званый и, кроме Тани, никому не знакомый артист МХАТа В. Белокуров – отчаянный балагур, готовый в любое время соответствовать любым затеям. Голубенцев и Белокуров жили «на деревне», так же как и Николай Эрнестович и Надежда Константиновна Радловы, артист балета Петр Гусев с балетной женой и еще несколько ленинградских знакомых, которых Неприе уже не вмещало. Наталья Васильевна Толстая с сыном Митей и художник А. Ф. Босулаев с женой и двумя детьми жили в других деревнях поблизости. Пляж наш «Наис» бывал переполнен. Басов за гроши купил на верфи турбазы в Баранове рыбацкую лодку, большую, но негодную – она кувыркалась. Он приделал ей металлический киль, просмолил, поставил мачту, сшили дома паруса, назвали «Пиратом». Вмещала она человек восемь. В основном жизнь проводили на озере; ходили всем «флотом» в походы-пикники, бывало и с ночевками. Вода и ветер смывали и сдували накопившуюся городскую скверну: интриги, болезни, усталость, и мы возвращались на работу чистенькие и телесно и духовно.

Селигер гостеприимен и для общих «походов», и для уединения. Природа располагала к романам – и не найдешь: где, что, с кем! Неутомимым весельчаком была круглосуточно Таня. Уланова жила в крохотной избушке и вела себя лирически благоговейно с природой и замкнуто с людьми. Иногда вдруг в ней проявлялся проблеск юмора и какого-то мальчишеского задора. Тогда странно было вспомнить ее в спектаклях, танцующей любовь – как никто…

А какие феерии в небесах на закате! Таких нигде не видела, разве что в Коктебеле, но там эти небесные картины были других тональностей, да и по рисунку тоже. Мы выплывали в байдарках на широкие плесы, ложились на дно и наблюдали неземные живописные спектакли, а в безветрие в глади воды все отражается, и не знаешь, где низ, а где верх: ощущение, что висишь в воздухе.

Пропаганда за Селигер велась Качаловыми да и нами, оценившими его, настолько успешно, что к концу лета 1938 года осташковские власти (ходоком был представительный профессор Качалов) отвели большой участок земли на высоком берегу около «Николы-Рожка» под «Поселок „Наис“. А. Р., я и Басов тоже были включены в список желающих там построиться. Вскоре, однако, мы поняли (хорошо, вовремя), что затеянное будет типичным дачным поселком, и мы сразу решили искать что-либо менее „роскошное“. Это было к концу лета. Снарядив „Пирата“, мы отплыли вместе с Верой Николаевной на другие плесы. В самом начале Березовского увидели пароходную пристань, чуть выше – расположенные в ряд избы и несколько огромных старых дубов (деревня и называлась Дубово, это километров двенадцать от Неприе). Еще издали я увидела на берегу, ближе к воде, чем ряд изб, торчащего из массива зеленой листвы ржавого петуха на трубе, выведенной на крышу, и почему-то сразу почувствовала, что хочу жить под этим петухом. Причалили к пристани и пошли к „петуху“. Рассказывать долго, хоть и забавно. Уже на следующий день мы плыли в сельсовет, находящийся невдалеке от Дубова, в деревне Троица-Переволок (избы изукрашены резьбой с надписями и подписями мастеров). Оформили сделку с хозяином „петуха“ и дома. Изба просторная – родители были из кулаков, а сын – сапожник – пьяница Штыков, рад был получить с нас четыре тысячи пятьсот рублей; нам было слегка неловко, что купили так задешево „петуха“ – правда, он ржавый – надо будет его покрасить в первую очередь, да и весь дом перепланировать и переделать. Совершенно неожиданно заодно с нами обзавелась недвижимостью и Вера Николаевна. В сельсовете пристал какой-то „понятой“ (по фамилии Французов, в невероятных усах и бакенбардах) и уговорил Веру Николаевну купить через него (у него доверенность от владельца) „палаццо“, как мы назвали маленькую избу, стоящую на колхозном поле, недалеко от нашего „петуха“, на холме. Пустынно, ни одного дерева, но у входа – куст бузины. В „палаццо“ три помещения – два без полов, а одно с полом и дивным видом на озеро (три окна) – и роскошная русская печь с лежанкой. Ну как не прельститься – и всего за шестьсот рублей!