И сегодня стреляют - Рыбин Владимир Алексеевич. Страница 3

– Где ж ему быть?

– Чего с хаты-то сорвалась? Можа, немец-то бы и не тронул.

– Де та хата, – махнула она рукой. – Да и чоловик-то, хозяин-то мой, все писал, чтобы под ворогом не оставаться.

– Куда ж теперь с малыми?

– Туда, – махнула она рукой на восход.

Замолчали. Слышно было, как Степка приставал к мальцу с кошкой:

– Давай я понесу.

– Не-а, уронишь.

– Ну, мы вдвоем с дедушкой.

– Не-а, обманете.

– Если мы вас обманем, то вы нам три щелчка, а если мы нас… нет, если вы нас… если не обманем, то вы нам… Ладно?

– Ладно.

– Давай кошку.

– Не-а.

– Договорились же!..

Завозились пацаны, кошка замяукала, и женщина опять погрозила пальцем, крикнула устало:

– Не мучай кошку!

– Это все Степка, – сказал Матвеич и тоже погрозил пальцем. – Такой ли озорник, прямо разбойник. Матерь у него убило, дак он поревел чуть и опять за баловство.

– Малой еще. – Женщина вздохнула.

– Как тебя звать-то?

– Лидия. А вас?

– Матвеичем зовут.

– Чего ж не по имени?

Он промолчал. Не разъяснять же, что батько назло матке, родившей не дочку, как хотелось, дал ему господское имя Борис. Пока мал был, по имени не больно-то звали, больше по отцу – Матвеичев. Когда подрос, Борисом сам себя называть стеснялся. А и потом все Матвеичев да Матвеичев – по имени-отчеству величать было не принято. Так он из Матвеичева превратился просто в Матвеича. Будто вся жизнь – младость да старость.

– Дай-кось я тебе, Лидия, подмогну. На переправе жуть что делается, а я как-никак тутошний.

Узел оказался тяжеленным, и Матвеич подивился, как она, с виду не больно-то сильная, тащила его. Да знал уж – нагляделся на бабьи чудеса за долгую-то жизнь, – иная в крайнюю минуту за трех мужиков ломит – и ничего.

Проулком вышли к глубоченному оврагу, по дну которого текла крохотная речушка с почтенным названием – Царица. Прошли чуток по-над обрывом и скоро увидели розовую гладь Волги. И гомон услышали, пугающий гомон массы людей, похожий на гул растревоженного улья. На склоне оврага Матвеич отыскал взглядом деревянный павильончик, всеми тут именуемый Китайским рестораном. Бывало, захаживал сюда, любил посидеть за кружкой пива, разглядывая мужиков, узнавая, кто чей. И теперь, несмотря на ранний час, двери павильончика были открыты и возле толпился люд. Но не до пива было теперь. Спустившись на неширокую береговую отмель, он скинул узел и, наказав Лидии никуда не деваться, пошел искать кого-либо знакомого.

Переправы Матвеич знал. На центральных денно и нощно бегали в эту пору речные трамвайчики и катера, крутились пароходы да баркасы – «Надежный», «Пожарский», «Абхазец». Со многими капитанами да механиками Матвеич приятельствовал и теперь рассчитывал на их помощь. Но когда увидел на берегу вавилонское столпотворение, понял, что и знакомство не поможет. Капитаны и механики, слепые от суеты, от недосыпу, глядишь, не признают знакомого.

К дебаркадеру его не подпустили. Сосунок-красноармеец, стоявший с винтовкой у мостков, наорал на него, и Матвеич, потоптавшись в крикливой толпе баб с ребятишками, пошел по берегу. Да и не стояло у дебаркадера ни парохода, никакого катера, все были посреди Волги или же по ту сторону, за островами, и одна оставалась надежда – на лодчонку. Прежде они во множестве тыркались тут носами в берег. Иные мобилизовали и угнали, но какие-то и остались. Сколь ни греби, а всегда что-то да остается.

Ему повезло: нашел лодку и лодочника, давнего своего приятеля Саньку Бакшеева. Когда-то приветил Матвеич бродячего мальчишку, коих после той Гражданской неразберихи развелось великое множество, сделал из него спасателя. Совсем больной был парень, зяб да кашлял, но, думал Матвеич, солнце да вода хоть кого вылечат. А еще потому приглянулся ему парень, что был у него бинокль, морской, настоящий, какого ни у кого из спасателей не имелось. Все было видно в тот бинокль, до последней мелочи, и поперву пожалел Матвеич именно бинокль – украдут ведь. Хотел купить чудный прибор или на харчи выменять, но заупрямился парень. Вот тогда-то Матвеич и придумал сказку о курортном лечении на воде да на солнце.

Ошибся он тогда: не вышло из Саньки спасателя – в жаркие дни больше на островах пропадал, отлеживался на горячем песке. А вот симпатия у них получилась взаимная, и Матвеич часто пользовался биноклем, даже когда Бакшеев, работая где-то в милиции на берегу, неделями не приходил к спасателям.

Теперь этот самый Бакшеев возился у вытащенной на отмель большой лодки с мотором. Досталось, видно, лодке – на бортах блестели свежей засмолкой заплаты, а крышка ящика, в котором размещался мотор, была изгрызана, будто ее рубили топором.

– Чья лодка-то? – спросил Матвеич, присаживаясь на борт, с интересом рассматривая, как ловко Бакшеев что-то развинчивает да завинчивает в черной утробе мотора.

– А ничья, – ответил тот, ничуть не удивившись появлению знакомого. – Бросают, чуть что, война, мол, спишет. А нет бы починить.

– Починить думаешь?

– Да уж все почти. Это я им не говорю, – мотнул он в сторону баб с узлами, сидевших поодаль. – Набросятся, доделать не дадут. А так – час-другой, и поплывем.

– Час-другой? Ах ты! – обрадовался Матвеич. – На ту сторону?

– А куда ж?

– Ах ты!.. А я тут женщину с ребятишками привел. Возьмешь?

– Чего не взять? Все равно кого.

– Я счас. Ты сиди тут, – наказал он Степке, не отстававшему от него ни на шаг. – Сиди, я счас.

Он заторопился по берегу. Остановился в отдалении, крикнул:

– Бинокля-то цела?

– Цела, – удовлетворенно ответил Бакшеев.

– Ты это… дай Степке поглядеть. А то ведь за ним не уследишь.

Скоро он притащил узлы, привел женщину с детьми, усадил их поодаль, чтобы не привлекать внимания людей к еще не готовой лодке. Бакшеев все копался в моторе. Степка, расставив ноги, стоял на берегу, рассматривал в бинокль Волгу. Услышав деда, обернулся, нацелился на него, заорал:

– Ты вона где, а я тебя тут вижу!

Мальчишка с кошкой кинулся к Степке, упал. Кошка выскочила из-под него, бросилась в сторону. Мальчишка побежал за ней, и Степка тоже побежал, налетел на деда.

– Оглашенный! – укорил дед, отбирая бинокль. – Хрупкий прибор-то, понимать надо.

И сам стал рассматривать Волгу, разбомбленный, осевший по верхнюю палубу пароход, остовы полузатопленных барж, песчаные отмели да заросли ветел на островах и протоки, протоки – предмет постоянной заботы и тех давних, царицынских, спасателей, и недавних, сталинградских.

Наглядевшись, отдал бинокль Бакшееву и принялся проверять лодку. Все было починено на совесть, щели законопачены, проломы в бортах забиты и просмолены. Скопидомство, с каким Бакшеев столько лет трясся над своим биноклем, похоже, вовсе не было скопидомством, а хорошей бережливостью, уважением к вещи. Вон как это теперь обернулось – на лодке, всеми брошенной, обреченной.

– Может, чего помочь?

– Да уж нечего.

Матвеич снова поглядел на лодку и сообразил.

– Краска есть?

– Есть немного. А зачем?

– Давай имя напишу. Корабль без имени – не полагается.

– Пиши.

Он достал банку, наполовину налитую красным суриком, подал и кисть, не кисть, а клок пакли, привязанный к палке.

– Чего писать-то будешь?

– Чего? А вон «Лидия». Годится?

– А «Татьяна»?

– Где она? А тут, глядишь, обрадуем человека.

Крупно, так что на четверть лодки получилось, вывел Матвеич это имя на борту. Подумал, что всей-то «Лидии» на воде и не видно будет, до половины потонет. Обошел лодку и на другом борту написал «Лидию» помельче.

– Ну чего, звать людей-то?

– Давай потихоньку.

Матвеич принес узлы, кинул в лодку, усадил туда же мальчишку с кошкой, девчонку, и они принялись сталкивать пятнистое суденышко в воду. Откуда ни возьмись, подсунулись еще десяток рук, вмиг спихнули лодку, и так же вмиг она оказалась переполненной.

И Матвеич сам не заметил, как вместе со Степкой тоже оказался в лодке. Хотел вылезть, да побоялся за внука, поскольку лодку уже относило от берега.