Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner". Страница 73

Тим — другой. Почему поганые люди все смешали в одну навозную кучу? Сколько это может продолжаться? Сколько еще?

Стах не понимает, за что. Он ничего не сделал Коле. Ничего, за что бы можно было — унизить его так. И Коле незачем, к примеру, ревновать Тима. Если только…

Стах никогда не спрашивал: «У тебя кто-нибудь был?» Что, если — да? И насколько — да?

II

Стах ловит Колю в перемену, когда тот в пути и не рядом с классом. Рядом с Маришкой. Но пофиг на нее. Стах преграждает им дорогу и усмехается, узнавая почерк брата: ничего такой фонарь, светит. Уже досталось. Но Стах добавит. Он собирается отчеканить: «Сегодня, в полтретьего, у ворот».

Но Маришка успевает раньше:

— Ты Тимми видел?

Вид у нее перепуганный. Стах быстро теряет лицо.

— Что случилось?..

— Он не пришел ко мне. Я не знаю, где он.

— В библиотеке смотрела?..

— Да везде уже смотрели! — раздражается она. — Не совсем же мы!

Стах остается стоять. Коля смотрит на него — и потерянно, и настороженно. Больше не актуально. Свободен. Стах решает, что разберется с ним позже, и срывается с места.

III

Они прислушиваются к кладовкам. Дежурные замечают — и хотят отчитывать. Но им некогда — пререкаться. Не получается — в диалог, не получается — слушать нотации.

— Мы кое-кого ищем.

— Где?..

— Везде.

Стах ускоряет шаг. Маришка говорит:

— Может, в каком-нибудь туалете?

Стах вспоминает, как плакал Тим — и не пускал к себе.

Они расходятся и обшаривают кабинки. Стах выходит со второго этажа, когда сталкивается с шакалами. Они гогочут:

— Любишь играть в прятки, рыжий?

— А мы тут, кстати, поспорили, сколько человек может не дышать. Минуту? Больше? Ты же вроде пловец — должен знать?

— Это к слову о прятках…

Интересно, что чувствуют родственники жертвы, когда звонят похитители? У них тоже? подкашиваются колени, все шумы вокруг сливаются в один — гудящий, и кровь ударяет по всему телу — так, что соображать невозможно. И Стах не успевает схватить хотя бы одного шакала — они уже уносятся по коридору и замедляются, едва видят дежурного учителя. Здороваются с ней, улыбаются. Она им тоже. В ответ.

IV

В гимназии есть бассейн. Это единственное, что приходит Стаху в голову. И он обходит его вокруг — и ничего не видит. Никого. Его только ругают, что он вбежал одетый, в форме. Да причем со звонком, на чужой урок. А он не может объясниться или отдышаться. Он ничего не может. Только потерянно озирается по сторонам — и лихорадочно ищет хоть что-нибудь, за что зацепится глаз.

— Куда ты пошел, Сакевич? Эй, я с тобой говорю.

И он обходит душевые с раздевалками — мужские, женские, ему наплевать. После этой его выходки один из физруков, не выдержав, хватает его за предплечье.

— Да что случилось?!..

— Вы не понимаете, — говорит он убежденно — и не знает, как рассказать.

И он носится, как загнанный зверь, меряет шагами помещение в мерцающих водяных разводах. Не может смириться с мыслью, что пришел не туда. Где еще? Где его искать? В какой кладовке, в каком подвале, в каком из чертовых корпусов? Где его искать?!

Физрук останавливает Стаха, хватает руками за плечи и заставляет говорить. А тот не помнит, как складывать слова в предложения, и все, что вырывается изо рта — пустые местоимения и только одна фраза: «Мне нужно его найти».

— Кого, Сакевич?! Кого ты ищешь?..

Стах отсутствует, выпадает из разговора. Вырывается, снова уносится — даже не представляет, куда и зачем. Ему кажется, что они могли сделать что угодно. А еще он очень хочет проснуться. Чтобы ничего не было. Или вернуться назад в прошлое и забрать Тима отсюда насовсем. В Питер. Они уехали бы из этого злополучного города так далеко, чтобы никто его не достал. Они бы просто уехали…

Он застывает в отчаянии и чувствует, что ничего, кроме пропасти внутри, не осталось. И валится в нее безвольно, без крика, объятый сожалением и виной, как холодным пламенем. Он ума не приложит, куда они могли Тима деть. Он не знает, кого просить о помощи. Он не понимает, что ему со всем этим делать.

Физрук снова ловит его. Стах оборачивается и просит бесцветным шепотом такими обескровленными губами, как если бы получил болевой шок:

— Лаксин. Я ищу Тима. Десятый «Б». Пожалуйста…

V

Они потеряли время. Это все, о чем Стах может думать, когда физрук тащит его сначала к стенду с расписанием, а затем — к Соколову. Они потеряли время. А что, если?..

И вот они врываются на урок к десятому, и физрук спрашивает Лаксина, а тот сидит на своей парте и рассеянно хлопает глазами. Класс видит заглянувшего в кабинет Стаха — такого взъерошенного, запуганного, одураченного — и взрывается хохотом.

Стах скрывается из виду, из прохода, сползает вниз по стене и прячет лицо за руками, совсем как Тим иногда делает. Прячет, потому что хочет — разреветься. То ли от облегчения, то ли от того, что пережил только что самые худшие двадцать минут в своей жизни, то ли от того, что они просто…

Он раскрывает рот и неровно вдыхает. Убеждает себя, что с Тимом все в порядке. Он жив, здоров, ни разу не умер, никто не лишал его воздуха, не калечил.

И вдруг что-то щелкает внутри. Все обрывается. Не остается ни страха, ни боли. Как будто Стах наконец достиг дна. И вдруг оказалось, что за пределом отчаяния — апатия.

Смех десятиклассников отдаляется, разбавляется, стихает, как из-под толщи воды. Тело потяжелело. Или стало легче. С ним что-то не так. Оно как будто чужое.

Стах медленно отнимает руки от лица и переводит дыхание. Мир, который стоит, кажется едва ли надежным, как будто должен, по меньшей мере, качаться на волнах размером с сопки.

Физрук почему-то тоже — скрывается в кабинете. Стах остается один. Не вышел и Соколов.

Но самое главное: Тим. Стах пытается примерить на себя — и не может. Если бы Тим заглянул к нему в класс, он бы выбежал. Без мысли. Просто выбежал бы — и все. Он пытается оправдать Тима другим характером, его положением в классе, чем угодно. Пытается — и не может.

Он поднимается с места — и уходит.

VI

— Что произошло? — снова спрашивает классная. — Стах, ты понимаешь, что мне придется позвонить твоей матери?

— Что хотите.

— Что?..

— Делайте, что хотите.

Он не вникает. Уже минут пятнадцать. Мать, наверное, опять будет ругаться…

— Стах, — классная зовет его тише и мягче, — они что-то сделали? Ты можешь мне рассказать.

Стах поднимает на нее взгляд. Но видит только, как мерцает на стенах вода. И повторяет, как мантру, бесконечно гоняя по кругу одни и те же слова: «Он в порядке. С ним все хорошо. Он в порядке. С ним все хорошо. Он в порядке…»

— Что они сделали?

Звуки бассейна — смех, визги, брызги, голоса гимназистов — накатывают вдруг, сейчас. Оглушают. Он вдруг видит, как пялятся несколько десятков глаз — на него. А он бегает, как в ментальной тюрьме, туда-сюда, туда-сюда…

— Стах, что же они сделали?.. Скажи мне.

Все обрывается. Остается только Сахарова. Она немного шепелявит. У нее уставшее худое лицо. Какое-то как будто треугольное, суженное снизу. И светлые жидкие волосы, пряди которых выбиваются и вьются на лбу и висках.

И вдруг он осознает, о чем она его просит. И усмехается. И спрашивает:

— Что вы говорите?

— Я… — она теряется. — Я спрашиваю, что они сделали?

Кривой оскал — все шире.

— Что они сделали? — спрашивает он. Повторяет тише, вставляя паузы белого шума: — Что они сделали?..

Он встретил их в коридоре и повелся на пустые слова. Он сам додумал. И сам себя довел. Стах молчит несколько секунд. Как Тим молчит всегда. Застыла на губах поломанная усмешка.

— Ничего… Они не сделали ничего…

VII

Стах никогда не думал раньше, какие эти кабинеты большие — для одного. Он сидит единственный в классе. Перед учительским столом. После уроков. Ловит мысль одну за другой и отпускает, зафиксировав, как при медитации.