Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner". Страница 74

С чем ты просыпаешься каждое утро? С чем ты проживаешь день за днем? С чем ты засыпаешь по вечерам? Это похоже на мерцание воды? Это похоже на чувство, как будто ты тонешь?.. А, Тим?

Слишком долго. Стах отпускает еще одну.

«Мне кажется, тебя задело гуманитарной аурой Лаксина».

Мысли как случайные гости. Мысли как странники. Словно Стах не спал целые сутки. Но его все еще не клонит в сон.

Дверь хлопает. Влетает Соколов. Он берет стул из-за соседней парты, паркуется с краю от Стаха. Сахарова застывает как-то неуверенно перед собственным столом, касаясь его парой пальцев. И, помедлив, садится напротив.

— Что натворил мой класс?

Стах уставляется на Соколова отрешенно. Это что-то — Тимово. И Стах понимает еще отчетливее, что оно — Тимово, когда Соколов напрягается. Стах говорит ровно, без всякой эмоции:

— Я придумал, что он утонул.

Пару секунд только тихонько гудят лампы, не потерявшие дар извлекать наружу звуки.

— Как понять? «придумал»? — наконец решается Соколов.

— Они дали мне данные. Я решил задачу. Но с ним все в порядке. Можно мне идти? Мать закатит истерику.

— О Господи… — шепчет Сахарова.

Стах с грохотом отодвигает стул. Кидает вещи в рюкзак. Обходит парту с другой стороны и собирается выйти из кабинета.

— Он не в порядке, — Соколов замораживает на месте. — У него случилась паническая атака. Он у психолога.

VIII

Стаха не пустили к Тиму. Он вдоволь наслушался с Соколовым: «Это бывает/случается», «Лаксин — сложный мальчик», «С ним все время что-то такое происходит…»

Никто, ни один, ни один гребаный учитель, человек с высшим образованием, человек, работающий с детьми, — не забил тревогу. Ни один.

Умудрилась вклиниться и Сахарова: «Господи, ну мало ли что они сказали… Боже мой… Дети — такие эмоциональные, он не зря упомянул, что „придумал”…»

Соколов сидит рядом со Стахом в пустом холле.

— Он вроде должен был ходить на дневной стационар этот месяц…

— Вы теперь вызовете органы опеки?

Соколов молчит.

Выходит психолог. Стах может видеть в щель бледного печального Пьеро, ко всему безучастного. Поднимается навстречу, но картинку отрезают. Щелкает замок.

— Очень тяжело, — шепчет психолог Соколову. — Он не говорит. Я, конечно, дам номер специалиста…

Звук все тише и тише. Слов Соколова Стах не может разобрать вовсе. Только сам голос. Почему-то слишком громко, слишком объемно. В стремительно сжимающихся стенах.

Стах садится обратно, закрывает уши руками, погружаясь в тишину. Слышит только собственное дыхание, как в скафандре, какое-то чертовски оглушительное, слышит, как оно начинает сбиваться, рваться, вздрагивать. Он повторяет, как мантру, про себя: «Он в порядке. С ним все хорошо. Он в порядке. С ним все хорошо. Он в порядке».

Сухая истерика, как сухая гроза.

— Лофицкий…

Он отнимает руки от ушей, едва к нему прикасаются.

— Иди домой.

IX

Стах сидит на темной-темной лестнице. Мимо него уже прошло столько людей, что он не поднимает головы, когда слышит очередные шаги. Но вот они стихают, замирают на полпути. Такие знакомые шаги. Самые знакомые, особенно когда замолкают. Слабый свет от фонарика падает на него и вздрагивает.

У Стаха нет сил подняться навстречу. Он только уставляется отупевшим от боли взглядом. Тим неуверенно садится рядом. Стах сразу же поворачивается к нему, утыкается носом в плечо, сжимает в руках.

— Прости меня, Арис…

Какого черта извиняется он?

Стах не может спросить. Кажется, издай он хоть звук — и вся оборона рухнет, и он разрыдается, как маленький мальчик.

Тим мягко касается рукой его волос.

— Прости.

Стах стискивает его крепче.

Вокруг в квартирах ходят люди, гремят посудой, где-то играет музыка, где-то ругаются близкие, где-то хлопают двери. А Стах понимает, что не смог бы расплакаться перед ним, даже если бы заговорил.

И он произносит:

— Эта были худшие каникулы в моей жизни, когда ты ушел. Тиша, давай попробуем еще раз. Давай заново. Я обещаю не быть таким дураком. Давай ты вернешься. Поедем завтра покупать билеты? Поедем. Пожалуйста.

Тим ничего не отвечает.

Стах боится его отпустить — и опять потерять. И сидит рядом без движения. Даже — не дышит.

Тим разрешает ему — минуту или чуть больше.

А потом говорит:

— Нам не надо было общаться. Прости меня.

Тим освобождается — из чужих рук. Стах теряет его. Слушает — не веря, как он гремит ключами, ворочая их в пасти замка, как скрывается в своей тихой квартире — и запирает дверь.

Стах смотрит в темноту, пока она не начинает плыть. Он закрывает глаза, зажимает себе рукой нос и рот в попытке удержать дурацкие всхлипы — и они туго надуваются спазмами, заставляя вздрагивать. Бесшумно и безнадежно.

X

Переступив порог, Стах входит в скандал. Мать истерит: ей позвонили из гимназии, ей говорят, что ее сына обижают старшеклассники.

Стах делает к ней несколько неустойчивых шагов. А затем обнимает. Она стихает. Пугается. Лишается голоса.

Несколько секунд тишины. Всего несколько секунд… Пусть она даст ему передышку. Ему кажется: он утонул.

========== Глава 37. Изнанка ==========

I

Что, если причины не существует, а Стах гоняется за идеей? Что, если Тим додумал, как Стах? Большой-пребольшой и страшный шар. Не обойти, не осмотреться, припирает к стенке. Но одна игла — и вдруг окажется, что там внутри — воздух.

Стах думает. Поэтому шар — на листке. Знать бы еще, как найти иглу — в стоге сена…

Он все еще решает головоломку. Стах пообещал — уладить с Соколовым. Конечно, план сорвался не из-за него, но… ему нужно что-нибудь, лишь бы не свихнуться. Тим — это все, что у него есть, Тим — это все, чего у него нет.

У Стаха под ребрами — черная дыра, и она поглощает все, что встречает на своем пути, оставляя только ощущение — спрессованной воронки, тянущей пустоты… Он пытается выбраться. Он не знает другого способа.

И не знает, с чего — начать. Смотрит в исписанный листок с партами, на дурацкие данные — и все они упираются в вопросы. Кем работает отец Тима?.. Почему перестал — ветеринаром?..

Придется с точки отсчета… Как бы ни было неприятно, надо выяснить, в чем наврал шакал. Может, Стах из-за него упустил что-то важное.

Стах поднимается с места и отправляется на поиски Коли. Входит в зону радиации — в издевки и насмешки. Зовет одними глазами, не повернув головы.

II

Звенит звонок. Расходятся гимназисты. Стах садится на лестнице и сцепляет руки в замок. Коля стоит. Ждет, что он заговорит. Но, даже когда воцаряется тишина, Стах продолжает молчать.

Коля вспарывает тишину первым:

— Что произошло? В понедельник?

— Знаешь, что я нахожу странным? — голос у Стаха пустой. — Класс обновляется и обновляется — и все сразу вливаются в тему, а ты один уникальный спрашиваешь: «Какого хрена?»

— Да. В моменты, когда забываю, какой Лаксин засранец. Но их «посмотрите на него и сами подумайте» больше располагает меня подумать, что засранцами не рождаются.

Ледяной надменный голос Тима звучит так явственно, словно рядом, в моменте:

«Давай. Расскажи мне».

— И отличник-каратист у тебя — тот еще даун. Может, потому, что ты решил занять его место за первой партой и по щам отхватил?

— Он в том году не ходил первый месяц, а потом заявился и начал качать права…

— Вас восемнадцать человек. С какого перепугу — семнадцать ублюдков? Или что, ты раздвоился — и там, и там?

Коля зависает. Сначала — как если бы попытался понять, с чего ему устроили допрос, а затем — как если бы мысленно начал считать.

— Ну. Девятнадцать человек.

— У тебя проблемы с математикой?

До Коли медленно, но верно доходит:

— А Корсун че, совсем свалил?

— Здравствуйте, — язвит Стах. — Доброе утро. Как спалось?

— Сейчас бы еще перемещения каждого ублюдка отслеживать…

— Что за тип, этот Корсун?

— Я тебе говорил. Что он такой же отмороженный. Хотя не особо участвует…