Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) - Кларов Юрий Михайлович. Страница 117
Старик так говорил, как будто в чем-то оправдывался. Несколько слов, сказанных Мотылевым, нарушили ту дружелюбность, которую тщательно создавал Фрейман. Теперь приказчику казалось, что его в чем-то пытаются запутать, уличить в неизвестном ему преступлении. Он уже не сорил щедро словами, осторожничал, тщательно обдумывал ответ. Произошло то, чего больше всего опасается опытный следователь, — нарушение контакта. Несколькими сказанными к месту шутками Фрейман разбил ледок недоверия, но полностью восстановить прежнюю атмосферу уже не мог. Проклиная в душе Мотылева, Илюша осторожно направлял разговор в нужное русло. Его интересовали привычки Богоявленского, образ жизни, который вел странный хозяин антикварного магазина.
— Кстати, Семен Семенович, — как будто между прочим сказал он, — где вы держите письмо, которое пришло Николаю Алексеевичу?
— А здесь, в конторке…
Этот вопрос был пробным камнем: ни о каком письме Фрейман, разумеется, ничего не знал. Но приказчик был слишком далек от методики допросов, и вездесущность уголовного розыска его поразила.
— Ишь ты, и о письме уже знаете, — с уважением сказал он, роясь в бюро. — Не зря, видать, в старые времена говорили, что сыщик и под землей все видит.
Мотылев расценил это почему-то как признание его собственных заслуг и самодовольно сказал:
— На том и стоим, папаша.
Он все более входил во вкус порученного ему дела и жаждал показать Фрейману, что неудачный осмотр места происшествия — чистая случайность и что таких оперативников, как он, Мотылев, надо еще поискать. Он достал из кармана гимнастерки какую-то бумажку, повертел ее перед глазами и внушительно сказал:
— С нами, папаша, темнить не надо. У нас все, как грецкие орехи, колются: раз — и на две половинки! Вон как!
Старик посмотрел на него непонимающими глазами:
— Это вы к чему речи такие?
— А к тому, что тень на плетень наводить не следует, к тому, что правда — мать, а вранье — мачеха.
— А я, господин хороший, никогда не вру, — сухо сказал старик.
— Вот и хорошо, папаша. Не врать — главное. Рабоче-крестьянский суд всегда чистосердечное признание учитывает!
Когда старик отошел к прилавку, Мотылев притянул к себе Фреймана и горячо зашептал ему в ухо:
— Илюша, будь другом, дай мне его на пять минут. Ну только на пять минут! Чего тебе стоит? На твоих глазах расколю… Твоих мудрований он все равно не поймет. С ним по-простому, по-рабоче-крестьянскому надо: сколько сребреников получил, иуда, за смерть своего хозяина? Расколется, как пить дать расколется. Точно тебе говорю! Он наводчик, больше некому. Я за ним во время нашего разговора наблюдал: то бледнеет, то краснеет. Нервничает, гад старый!
— А ты, между прочим, тоже то краснел, то бледнел, — сказал Фрейман. — Может, ты с ним в паре работал, а? Рабоче-крестьянский суд ведь учитывает чистосердечное признание…
— Чего с тобой говорить? — обиделся Мотылев. — Тебе все шуточки да шуточки.
— Это потому, что, когда мама меня носила, она ни одного представления в цирке не пропускала, — объяснил Фрейман и ласково добавил: — А если ты еще раз, гладиолус, помешаешь мне работать — выгоню.
Не обращая внимания на осуждающий взгляд приказчика, Фрейман вскрыл письмо, адресованное Богоявленскому.
«Милостивый государь Николай Алексеевич! Испытываю немалое неудобство перед Вами за свою чрезмерную назойливость. Тем не менее не могу не воспользоваться вашей благорасположенностью ко мне и к делу, коему я посвятил остаток своей жизни, и не напомнить о своей просьбе. К моему глубочайшему сожалению, до сего времени я не получил от Вас надлежащих ответов на свои вопросы, а без Вашей бесценной помощи труд мой не представляется возможным закончить, ибо, как Вам известно, в последней странице истории российского самодержавия слишком много пробелов. Понимаю, что Вы не смогли тотчас откликнуться на мою просьбу в силу каких-либо весьма существенных обстоятельств личного характера. И все же осмеливаюсь Вас побеспокоить еще раз. У всех у нас имеются свои неотложнейшие дела, но и у всех нас, истинно русских людей, есть и великий долг перед памятью невинно убиенного государя императора Николая Александровича, испившего до дна горькую чашу в Екатеринбурге, долг коий мы обязаны сполна оплатить по мере сил наших. Руководствуясь оными соображениями, я и посчитал себя вправе напомнить Вам о Вашем обещании.
P. S. Вашу книжечку дневника перешлю Вам с первой же оказией. Ожидаю следующие».
Судя по штампу на конверте, письмо было из Петрограда. Обратного адреса Стрельницкий не написал.
— Николай Алексеевич часто получал письма?
Приказчик развел руками:
— Чего не знаю, того не знаю. Ящик почтовый на той двери, что со двора на половину хозяина ведет. И ключик от ящика у него, и доставал он почту всегда сам…
— Как же это письмо к вам попало?
— А потому что заказное. Хозяина не было, вот почтальон мне и принес под расписку.
Сидевший на стуле Мотылев покрутил головой, но «взяться» за старика все-таки не решился: пусть Фрейман сам расхлебывает эту кашу.
Илюша подробно расспросил приказчика о внешности человека, который заходил к Богоявленскому на масленицу, побеседовал с Пелагеей, а затем попросил проводить на хозяйскую половину.
— Николай Алексеевич не любит, чтоб к нему без спроса ходили, — нерешительно сказал приказчик. — Да и ключей у меня нет от его квартиры, увез он их с собой…
— О ключах, папаша, можешь не беспокоиться, — сказал Мотылев и потряс связкой ключей, найденных им на месте убийства. — Хозяйские?
— Хозяйские, — подтвердил старик, перебирая связку. — Николай Алексеевич дал?
— Да вроде того…
По указанию Фреймана были приглашены понятые. Мотылев открыл дверь, ведущую в коридор на хозяйскую половину. Приказчик включил свет. Он шел впереди, за ним Мотылев. Вдруг Илюша услышал, как старик вскрикнул.
— Что там такое?
— Зря ключи брали, — откликнулся Мотылев.
— Дверь отперта?
— Взломана. Здесь, оказывается, до нас побывали…
Фрейман тихо свистнул. Легонько отодвинув старика, он прошел вперед. Да, ключи не понадобятся: с дверью расправились по-варварски.
— Хороша работка, а? — Мотылев длинно выругался. Присев на корточки, Фрейман осмотрел дверь, замок и прошел в квартиру, состоявшую из двух больших комнат, выходивших окнами во двор. Одна, видимо, служила спальней, другая — кабинетом. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что здесь долго и тщательно что-то искали. Ковер, которым был устлан пол кабинета, скомкан, дверца маленького сейфа распахнута, ящики письменного стола карельской березы выдвинуты. Кругом валялись книги, счета, облигации строительного займа общества «Рабочее жилищное строительство», выброшенная из шкафа мужская одежда.
— Здорово пошуровали! — почти с восхищением сказал Мотылев, оглядывая комнаты. — Что же ты, папаша, так плохо хозяйское добро бережешь? Под носом обчистили…
Подавленный увиденным, старик молчал, прислонившись плечом к косяку двери.
— У кого, кроме вас, были ключи от двери из магазина в коридор? — спросил Фрейман.
— Только у хозяина.
— Вы кому-нибудь свои ключи после отъезда Богоявленского давали?
— Нет.
— А где вы их храните?
Приказчик вытащил из-за пазухи шнурок с нательным серебряным крестиком — рядом с крестиком на шнурке болтались три ключа.
— Вот этот от магазина, этот от конторки, а вот этот от двери на хозяйскую половину…
— В магазине что-нибудь украдено?
— Нет.
— Вы в этом уверены?
— А как же?
— Пройти сюда можно только через магазин?
— Нет, через двор тоже. Николай Алексеевич всегда ходом через двор пользовались…
Фрейман в сопровождении приказчика прошел по коридору к двери, выходящей во двор. Она тоже оказалась взломанной…