Бельканто на крови (СИ) - Володина Таня. Страница 44

Он потянул за полу рубахи, но Стромберг жёстко перехватил его запястье:

— Посмотрите на меня, Эрик.

Он поднял взгляд. Граф буравил его немигающими мутными глазами.

— Разве вы не знаете, что тело человеческое — храм божий, в котором живёт его бессмертная душа?

— Знаю, ваша светлость.

— Зачем же вы открываете двери своего храма для скверны?

Эрик много раз это слышал. Скучная фальшивая проповедь из недостойных уст. Она обволакивала возвышенными фразами, но бессовестно лгала в каждом слове. Эрик с детства ненавидел проповеди.

— Это единственный способ спасти Маттео.

— Спасти?

— Да. Вы подпишете указ о возврате привилегий, а я дам вам то, чего вы хотите.

— Свой рот?

— Да.

— Вы уверены, что я именно этого от вас хочу?

Эрик с вызовом ответил:

— Я уже не ребёнок, граф. Прошло то время, когда я не понимал, чего вы хотите.

— А вы ни разу не задумались, почему я вас не тронул?

— Боялись моего отца?

Стромберг неожиданно протянул костлявую руку и погладил Эрика по щеке, как маленького.

— Вы так похожи на него, Эрик. Когда я смотрю в ваши глаза, то вижу его. И пахнет от вас одинаково — морской солью и ветром, как от рыбаков. И злитесь вы точно так же, как он. А он умел злиться! У вашего отца был вспыльчивый и непростой характер. Но, разумеется, я никогда его не боялся.

— Зачем вы мне это рассказываете? Я знаю, вы дружили.

— Мы не дружили, Эрик. Мы любили друг друга.

Барон замер и сел на пятки.

— Это невозможно.

— Иногда я думаю, что мы родились с любовью в сердцах. Мы никогда не разлучались: ни в детских играх, ни в учении, ни на поле боя. Только смерть разлучила нас.

— Но вы оба были женаты.

— Брак — христианское таинство, заповеданное богом. «Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и будут единой плотью». Мы с радостью и смирением приняли божий завет. Мы женились целомудренными и хранили супружескую верность, потому что грех прелюбодеяния — один из семи смертных грехов.

— Вы никогда не прикасались друг к другу?!

— Нет! — с отвращением воскликнул граф. — Конечно, нет. Есть любовь, а есть грязная похоть. Однажды вы упрекнули меня, что я не нашёл в себе смелости любить по-настоящему. Но вы не представляете, сколько нужно смелости, силы и веры, чтобы не упасть в зловонный омут порока! Я любил вашего отца чисто и трепетно. Я не хотел толкать его душу в адский котёл, кипящий смолой и серой. Я ни разу не дотронулся до него с гнусными намерениями — и это высшее доказательство любви! Ваш отец — любовь всей моей жизни, и земной, и небесной. Я счастлив молиться за его безгрешную душу, которая в райском саду наслаждается ангельским пением. В положенный час я к нему приду, и мы навечно соединимся в божественной святости любви.

Поражённый барон не знал, что ответить. Он верил Стромбергу, чьё суровое лицо преобразилось и стало похоже на лицо блаженного или святого. Но в глубине души Эрик не понимал этот подвиг монашеского самоотречения. Двое мужчин, любивших друг друга, не позволили за сорок лет ни единого поцелуя? Он надавил пальцем на бугор под рубашкой:

— А как же это, граф?

— Это всего лишь тело, Эрик! Глупое бренное тело, искушаемое дьяволом. Я хотел вам показать, что человек способен держать в узде свои низменные желания. Господь не осуждает платоническую любовь между мужчинами, поэтому тот, кто чтит господа, не должен переходить грань между любовью и развратом. Мы с твоим отцом её не перешли, и в этом прозрачном роднике я черпаю силы, чтобы жить дальше. Вы ошиблись, полагая, что я хочу от вас содомских развлечений. Я никогда их не хотел! Вы соблазняли меня много лет — своей красотой и дерзостью, своими громкими постельными скандалами, которые я был вынужден улаживать. Вы не представляете, как я страдал! Я сгорал в огне сладострастия и сходил с ума, но единственное, чего я хотел, — спасти вас так же, как я спас вашего отца.

‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍Эрик почувствовал, что устал. Страдания Стромберга мало его интересовали.

— Может быть, вы и правы, — примирительным тоном произнёс он. — Я уважаю ваши честные отношения с моим отцом. Я рад, что он попал в рай благодаря вам. Но я другой человек, и люблю я иначе. Всё, чего я хочу, — спасти Маттео от казни. Дайте мне указ, Карл. Я буду вечно славить ваше имя.

— Ах, Эрик! Неужели вы не поняли? Есть только один путь для спасения Маттео!

— Какой?

— Публичное покаяние и принятие мученической смерти.

— Но смерть — не спасение!

— Это спасение души, Эрик! Что значит грешное тело, когда на кону вечная жизнь?

— К дьяволу вечную жизнь и платоническую любовь! К дьяволу райские кущи и котлы со смолой! К дьяволу бога! — закричал Эрик в ярости. — Я хочу спасти Маттео. Я хочу его целовать, дарить меховые кафтаны и слушать, как он поёт. Всё! Это — мой рай, мой сад, моя душа! Ничего другого мне не нужно!

Лицо Стромберга побелело, как мел.

— Вы не понимаете, о чём говорите.

— Это вы не понимаете, о чём я говорю! Вы кастрировали свою любовь, чтобы она пролезла в царствие небесное, как верблюд в игольное ушко, но для меня это доказательство трусости, а не любви! Господь сотворил меня содомитом, и не исключено, что по образу и подобию своему! Если он отвернётся от меня, когда я прибуду на высший суд, значит, он такой же лицемер, как и вы!

— Мужчина никогда ещё не проникал в ваше тело, я прав? — спокойно спросил Стромберг.

— Какая разница?

— Вы знаете, что большая. Легко богохульствовать, пока вы невиновны перед лицом его, и ворота рая не заперты для вас навсегда.

— Я не верю в рай.

— Вы ни во что не верите. Вы одержимы дьяволом. Я больше ничем не могу вам помочь.

— Можете! Верните Калину привилегии!

— Верну, — отозвался Стромберг хриплым голосом. — Но напоследок я преподнесу урок, который вы не забудете, даже если проживёте тысячу лет. Своей бессмертной душой вы заплатите за грех богохульства. За свою похоть, гордыню, гневливость и спесь. Раздевайтесь.

В висках Эрика застучала кровь, но он уже раздевался. Небрежно скидывал одну вещь за другой, не заботясь, куда они падают. Последними на пол полетели шёлковая рубашка и невесомые чулки. Он стоял на сцене обнажённый под взглядами мужчины и юноши. Он догадывался, что задумал Стромберг, но ему было всё равно. Он ничего не боялся. Он не врал, когда говорил, что единственное его желание, — спасти Маттео. Его снедало нетерпение. Он хотел получить указ о возвращении складочного права, запрыгнуть на лошадь и пролететь бесконечную милю до Ратушной площади.

— Сюда, — не вставая со стула, граф указал на крышку низкого изящного клавесина.

Эрик опёрся локтями на лакированную поверхность, расписанную мифическими существами: зелёный чешуйчатый дракон с жирными ляжками, могучий единорог и спелёнутый собственным хвостом левиафан.

— Томас, введи в задний проход барона Линдхольма свой пенис.

— Что? — Эрик выпрямился.

— Вы хотите, чтобы я лично вас содомировал?

— Ну не Томас же! — Эрика затрясло от негодования.

Он оглянулся и увидел испуганное лицо пажа. Мальчишка пламенел, как садовая роза. Или на него падал красный отсвет витража? Синяки и царапины на его лице отливали синевой.

Что сотворил с ним безумный граф?

— Поздно лелеять гордыню, когда под ногами разверзлась бездна. Эрик, я никогда к вам не прикоснусь. Я лучше отрублю себе руку.

— Он слуга низкого происхождения! Он не имеет права меня трогать!

— Он уже вас трогал. Вы подарили ему рубиновую пряжку.

— Нет. Это неприемлемо.

Мысль о том, чтобы отдаться пажу, приводила его в отчаяние. Он много недель думал, что привлекает графа. Он возмущался и протестовал против графской одержимости, но в глубине души предвидел ситуацию, когда они схлестнутся, выясняя отношения. И он готов был оказать графу некоторые услуги — ради чего-то важного. Как равный равному! Бросить же своё тело на поругание пажу он не мог, не хотел, не мыслил. Его рыцарская гордость корчилась в муках, а самолюбие чудовищно страдало. Лицо пылало от возмущения, губы тряслись.