Бельканто на крови (СИ) - Володина Таня. Страница 45

«Вы предадите его так же, как предавали других. Это не любовь!» — выплыло из глубин памяти. Эрик покачнулся от внезапной слабости в коленях.

Граф медленно спустился со сцены. Он шагал, как заведённая игрушка, неестественно прямой и угловатый. Эрик и Томас не сводили с него глаз. Стромберг прошёл вдоль высоких готических окон, выбрал то, которое находилось по центру, и распахнул обе створки. Красные, синие, зелёные пятна вспорхнули с белого мрамора, как стайка воробьёв, и в зал хлынули солнечный свет и благоуханная майская свежесть.

Окно выходило на Ратушную площадь. Лучшего обзора нельзя было и пожелать. По сколоченному за ночь помосту расхаживал Свен Андерсен в своём старом кожаном фартуке, а его широкоплечие сыновья закатывали наверх круглую деревянную плаху. У подножия столпились люди. Много людей. Вся площадь, видимая из окна, была запружена горожанами, крестьянами и солдатами в губернаторской форме. Больные и здоровые, богатые и бедные, грешные и праведные — все они пришли посмотреть, как еретика-содомита посадят на кол. Они верили, что смерть того, кого они обожали и превозносили ещё вчера, спасёт город от чумы. Они воспринимали казнь как праздник искупления грехов. Гомон толпы и весёлые выкрики Свена поднимались над площадью и влетали в окно с дуновением ветра. Эрик оцепенел от страха за Маттео. Для сомнений не осталось ни сил, ни времени.

Стромберг не спеша вернулся на сцену и сказал:

— Вы можете уйти прямо сейчас — и спасётесь. Можете остаться — и навечно погубите свою душу. Выбор за вами: рай или ад.

— Зачем мне рай без Маттео? — непослушными губами произнёс Эрик.

Сердце бешено колотилось, а в горле застрял комок. Он лёг на расписную крышку клавесина и прижался лбом к белоснежному единорогу. В ноздри настойчиво проникал запах гниющих цветов, а в уши — грозный шум толпы. Он приготовился. Пусть всё быстрее закончится. Времени почти не осталось.

Он сгорал от унижения и позора, пока Томас робко пристраивал свой внушительный инструмент к его заду. Глухо вскрикнул, когда мальчишка толкнулся в первый раз, — сухо, неумело, резко.

— Ой, тут кровь, ваша светлость… Простите, я не хотел!

Послышался звук пощечины, и член пажа безжалостно вломился в неподготовленное отверстие. Эрик прикусил губу, чтобы не закричать, а на единорога капнули горячие непрошенные слёзы. Обомлев от острой боли, он дышал рвано и неглубоко, стараясь расслабить мышцы. Но получалось плохо. Живот сводило в болезненной судороге, а ноги дрожали от напряжения. Томас пыхтел сзади, воровато поглаживая бёдра, словно прося у барона прощения. Тёплая кровь увлажнила их грубое соитие.

Граф приподнял голову Эрика, потянув за волосы. Полюбовался на ресницы, слипшиеся от слёз, на сжатый искусанный рот, и брезгливо процедил:

— Видел бы вас сейчас синьор Форти.

— Видел бы вас мой отец, — огрызнулся Эрик.

Стромберг ударил Эрика лицом о клавесин. Потом оттянул его голову назад и снова впечатал носом в символ духовной чистоты и целомудрия.

Время вышло. Ратман Клее и так отложил казнь почти на сутки по приказу бургомистра Карлсона. Он шаркал по истоптанным камням тюремного подвала, морщась от ломоты в суставах и сжимая в кармане заветный пузырёк. В глазах двоилось от напряжения, холодный пот выступил на лбу. Он пришёл, чтобы сопроводить осуждённого на казнь. За ним шагали два стражника. Клее не опасался побега, но на всякий случай усилил охрану вдвое: война, чума, люди озлоблены, многим нечего терять.

Измученный Маттео, чьи щёки цвели от лихорадки, а губы потрескались, вскинулся:

— Уже?

— Да. Пришёл ваш час, синьор Форти.

— Достопочтенный герр Клее! — кинулся к нему Мазини. — Маттео должен быть помилован! Бургомистр Карлсон обещал отложить казнь, пока губернатор Стромберг не пришлёт указ.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Я уже откладывал казнь, синьор Мазини.

— Ещё немного!

— Давайте посмотрим правде в глаза: если бы губернатор хотел спасти своего музыканта, он давно бы прислал бумагу.

— Ах, вы не понимаете… Это не губернатор хочет его спасти!

— Очень жаль, что не губернатор, — проворчал Клее. — Собирайтесь.

— Ещё чуть-чуть! Я уверен, бумагу скоро привезут.

— Синьор Мазини, я разрешил вам провести ночь со своим воспитанником, но не заставляйте меня жалеть о моей доброте.

— Герр Клее прав, маэстро, — хрипло произнёс Маттео. — Если бы кто-то хотел меня спасти, он давно бы это сделал. Надежды больше нет.

Он встал с соломенного тюфяка и зашатался. Вокруг рта разлилась синева, глаза закатились, и он упал в руки маэстро. Прошептал:

— Не волнуйтесь… Я сейчас встану…

Но встать он не мог. Его колени подгибались, а голова бессильно клонилась на грудь. Клее приказал Свену отнести Маттео на эшафот, но тут же отменил приказ. Он представил, сколько ненужной жалости вызовет юный еретик, если его на руках принесут на казнь.

Клее мучительно вздохнул и, как самую большую в мире драгоценность, протянул осуждённому склянку с опийными каплями:

— Выпейте, синьор Форти, вам полегчает. — Пальцы на ногах заныли, словно сам сатана принялся их глодать. — И приготовьтесь. Снимите одежду и обувь. Рубашку можете оставить.

58

Клее не обманул. Глоток настойки, пахнувшей горькими травами, вернул Маттео силы. Жар не спал, но перестал терзать обессиленное тело. По членам разлилось блаженное умиротворение, а в голове зашумело, как после рюмки сладкого вина. Маттео разделся, с удовольствием избавляясь от грязной пропотевшей одежды и тесных башмаков. Остался в тонкой хлопковой рубашке и сказал:

— Я готов, герр Клее. Пора на сцену. Не в моих привычках заставлять публику ждать.

Клее угрюмо взглянул на повеселевшего артиста и приказал связать ему руки за спиной. Мазини, едва сдерживая рыдания, бросился на шею самому одарённому и любимому из своих учеников.

Утреннее солнце ослепило Маттео, когда его вывели из тёмного сырого каземата. Как незрячий, он ступал по мостовой, остро ощущая нагретую гладкость камней. Ему нравилось, как они ласкали босые ступни. Он различал запахи людей, оружейной смазки и мерзкое зловоние чумных болячек — и вся эта смесь казалась знакомой, близкой, почти родной. Он любил этих добрых людей и был уверен, что они отвечали ему взаимностью. Некоторые выкрикивали приветствия, другие гладили по спине. Это вдохновляло.

Маттео не осознавал, что на самом деле в него плевали и подгоняли тычками. Он купался во всеобщей любви и жалел, что не мог разглядеть лица поклонников: что-то случилось со зрением после глотка опиума. Зато все другие чувства обострились необычайно.

Он занозил ногу, поднимаясь на помост, и чуть не упал. Сыновья Свена его подхватили, но Маттео вежливо отказался от помощи и поклонился зрителям с неподражаемой неаполитанской изысканностью. Он забыл, что его руки связаны. Издевательского смеха он не услышал. Привычно повернул голову вправо, ожидая увидеть маэстро за клавесином, но там стоял высокий огненный мужик в грязном фартуке. Маттео прищурился. Он смутно вспомнил другого рыжего мужчину — с зелёными глазами и веснушками, с сильными руками и благородным лицом. Безотчётная тоска сжала сердце, но он отогнал расплывчатые воспоминания и мило улыбнулся палачу. Застыл, ожидая, когда кто-нибудь объявит его выступление.

И действительно, кряхтя от натуги и обильно потея, на сцену взобрался старик в чёрном балахоне с белым воротничком. Толпа зашумела, но Маттео не разобрал слов. Старик откашлялся, поправил очки на носу и зачитал:

— Согласно постановлению Калинского суда Маттео Форти из Неаполя за проведение дьявольских ритуалов, за поклонение поганому идолу, за противоестественный разврат признаётся еретиком и содомитом и приговаривается к смертной казни. Он будет посажен на кол и оставлен до наступления смерти. Вам есть что сказать, Маттео Форти?