На ветру (СИ) - Загробин Аркадий. Страница 3

— Она умерла в августе, Маркус, — назвал я его по имени. — Дневник лжет.

Лехтинен откинул со лба мокрую прядь волос.

— Знаешь, может, ты и прав. Дневник печатный. Должно быть, мать записала на первой открывшейся странице… бумага вся в пятнах от слез, понимаешь?

Я мягко коснулся его воспоминания и удостоверился, что оно встало на место.

— Понимаю. Прости, что довел тебя.

Лехтинен только отмахнулся. Потом посмотрел на бумаги перед собой и неожиданно расплылся в ухмылке. Я взглянул туда же и увидел, что лист покрыли жирные отпечатки пальцев. А ведь вот-вот зайдет госпожа Турунен…

— Счастливо оставаться, — пожелал мне Лехтинен и змеей выскользнул за дверь.

После разноса от стервы, что я неаккуратен с бумагами — хотя что за дело напечатать их заново, — я вырвался наконец на свободу. Вернувшись домой, я спрятал меч-призрак в матерчатую сумку из супермаркета. Тары получше не нашлось. Туда же я сложил немного съестного и бутылку водки. После чего отправился в гости к коллеге Лехтинену для вечера примирения.

На самом деле мне нужно было лишь его присутствие. У меня было два пути, чтобы попасть в августовское воспоминание. Во-первых, я мог считать воспоминания любого человека поблизости. Во-вторых, я мог оказаться в случайном или конкретном воспоминании, разделяющем мои эмоции в ту минуту. Настраивать себя на скорбный лад не было настроения; я и так пасовал перед тем, что придется пережить. Еще и заново.

Когда язык Лехтинена после двух рюмок залпом стал заплетаться, я отлучился в уборную, а он — покурить. Лучше момента не придумать. Правда, меч разрезал полсумки, но, к счастью, не вывалился.

Над клубничной фермой близ Куопио, где родился Лехтинен, разгорался закат. Середина августа — урожай собирают в третий раз. Половина поля уже была пуста. На другой по грядкам задорно танцевала светловолосая девочка. Иногда она наклонялась и срывала сочную ягоду, чтобы тут же ее схрумкать.

Луна.

Над озером, лежавшим внизу, уже клубился туман.

Я едва удержался от того, чтобы схватить девочку в охапку и унести в безопасность. Это только воспоминание.

Она скакала то на одной, то на другой ноге, и что-то напевала. Я следил. Узкая полоска леса, где мох весело пружинил под ногами. Обочина дороги — не так уж и безрассудна. Но ее это не спасло.

Из глубины чащи — или нет? — раздался пронзительный вой. Девочка замерла, а я отвернулся.

Затем было рычание и целая плеяда леденящих душу детских криков. Я хотел заткнуть уши, но боялся упустить появление Маркуса.

Волки заткнулись, а я понял, что не дышу. Тогда он и появился.

— Луна? — донесся до меня обеспокоенный голос. — Луна, ты где? Луна, это же не ты?

Я спрятался за стог; не хватало еще, чтобы меня обвинили в бездействии. Столько раз посещал это воспоминание, а боль такая же, как прежде.

— ЛУНА!!!

Я знал: сейчас мальчик увидит волков и рванет за стог. Так и произошо.

— Ты кто? — выпалил мальчик, едва увидев меня.

— Меня зовут Астар. Я здесь недавно.

— Луна… — забормотал Маркус дрожащим голосом. — Мама сказала мне… они съели ее, Астар! Они съели мою сестру-у-у!

Мальчик разревелся, а я сидел на корточках и боролся с чувством вины. Так ярко. Зря я доставал Лехтинена. Мог бы найти другое воспоминание…

— П-почему ты ее не спас? — спросил он прямо.

— Я испугался. Так же, как и ты.

— Ты взрослый…

— Мы тоже боимся.

Мальчика била крупная дрожь, но слезы уже не шли. Горе медленно сменялось ступором. Тогда я снова вышел на сцену.

— Я не совсем понимаю, что произошло. Волки летом трусливы. Они просто не могут выйти стаей из леса и… — я не договорил, щадя чувства мальчика.

Я сделал только хуже. Глаза Маркуса вновь наполнились слезами, и он закрыл их руками, всхлипывая. Маленький, несчастный коллега Лехтинен.

— Ну, ну, Маркус, — я обнял мальчика; теперь он ревел мне в рубашку. Я чувствовал, как расползается мокрое пятно. Даже не спросил, откуда я знаю его имя; доверчивый. В нашей стране это позволительно. Тем более, деревенские все друг друга знают.

— Луна, — плакал Маркус. — Наша Луна…

Я мягко отстранился и положил руки ему на плечи.

— Это были не волки, Маркус.

— Но кто? — всхлипнул мальчик.

— Подумай. Ты здесь и сейчас, но попробуй… отстраниться.

Маркус расплакался снова.

— Я не могу, дядя Астар! — воскликнул он в отчаянии; у меня сжалось сердце. Я уже решил покинуть воспоминание и никогда не возвращаться, когда Маркус заговорил, запинаясь:

— Собаки… В деревне завелись собаки. Бродячие. Сбились в стаю…

О, конечно. Стая собак-парий — редкая угроза. Многие ее недооценивают. В детстве я обходил стороной луговину, которая лежала как раз по дороге к дому. Ровно из-за этого.

— Видимо, кто-то их прогнал, и они бросились сюда, злые как черт, — предположил я.

— Я слышал выстрел, — просипел Маркус. — Час назад…

— Значит, я прав. И ты прав, Маркус.

— Но они были такие огромные… — засомневался мальчик. — И серые.

— В сумерках все животные серы, — произнес я. Не стал говорить, что волки еще и не слишком крупные. Незаметно взялся за рукоять меча. Одной рукой, а другой хлопнул мальчика по плечу.

— Беги. Все будет хорошо.

Маркус, кажется, только того и ждал — вскочил и побежал. Дальше, как можно дальше от места трагедии. И стогов, где встретил странного человека.

— Мама! — услышал я его надорванный голос и зажмурился. Меня трясло. — Мама! Собаки… собаки…

Тогда я вытащил меч и рубанул не глядя.

Вжих.

Клинок встретил сено и прорезал его без усилий… так же, как и ткань воспоминания.

Я открыл глаза и увидел, что мир замер. Ветер больше не колыхал травы. Облака остановились в вечернем небе. Далекая темная фигурка маленького мальчика осталась стоять, как статуя.

Посреди всего этого зияла открытая рана, затягиваясь на глазах. Прежде, чем я успел даже подумать, она превратилась в шрам. Искажение, как на лобовом машины с подогревом стекол. Что-то было видно через его полупрозрачную дымку, но мало. Слишком мало; почти ничего.

Однако начало было положено.

Часть 2: Точка невозврата

Воспоминание второе: Колесо

Сначала был непроглядный мрак, который одновременно завораживал и пугал меня — каждый раз, хотя разов этих было множество, он завораживал и пугал меня, черный, глухой и безжизненный. Затем взгляд начал различать что-то, больше всего похожее на космические стены — колоссальные крупномасштабные структуры, такие как стена Слоуна, только миллиардно меньших размеров; впрочем, я не мог судить о них, не зная размеров себя в эту единицу пространства-времени. Что-то розовато-лиловое, прорезанное белыми тонкими линиями, словно мрамор — полупрозрачный космический мрамор, лишенный материальности, — взрастало перед глазами, а может, на изнанке этих глаз или вовсе за пределами глазных яблок, если я обладал таковыми — когда-то, вероятно, обладал, и цветной свет был первым напоминанием об этом после мрака. А затем эти белые паутинки начали расползаться, тянуться по лабиринтам, как нить Ариадны, и где-то посреди вспорхнуло темное зарево, то самое темное зарево, ради которого я и перечитал “Хоббита”, дабы придать себе подходящее настроение для августовского сна, куда я почти добрался. Оставалось только пройти через завесу, и я прошел, ощутив, как льются по мне эфемерные капли — сразу после эти эфемерные капли превратились в настоящие, и я оказался в лесу под летним дождем.

Обычно я добирался до ближайшего городка и там, мокрый насквозь, отыскивал нормальную человеческую одежду этого мира — льняную рубаху, матерчатые штаны, сапоги, плащ, — а привычные офисные белую рубашку, брюки и лаковые ботинки я сбрасывал в придорожную канаву, не особо волнуясь, о чем подумает тот олух, который это найдет. Но этот раз был особенным — даже более особенным, чем тот, когда я впервые познал ее на колком покрывале сосновых игл в небольшой лощине, где никто не мог нас увидеть или услышать — и не увидел бы и не услышал, если бы она не пожелала, ведь то был ее сон.