В конце они оба умрут - Сильвера Адам. Страница 19

Кто-то стучит в дверь. Я оборачиваюсь, ожидая, что это Руфус, но вижу папину медсестру Элизабет. Она ухаживает за отцом в ночные смены и всегда очень терпелива со мной, когда бы я ни позвонил узнать об изменениях в его состоянии.

— Матео? — В ее взгляде скорбь. Должно быть, она уже обо всем знает.

— Здравствуйте, Элизабет.

— Прости, что прерываю. Как ты себя чувствуешь? Хочешь, я позвоню в кафе и уточню, осталось ли у них желе?

Да, она точно в курсе.

— Нет, спасибо. — Я снова думаю о папе, о том, насколько он уязвим и спокоен. — Как его состояние?

— Стабильное. Тебе не о чем беспокоиться. Он в хороших руках, Матео.

— Я знаю.

Я барабаню пальцами по папиной тумбочке, в которой лежат его ключи от дома, кошелек и одежда. Я понимаю: пора прощаться. Дело даже не в том, что Руфус ждет меня в коридоре. Просто папа не хотел бы, чтобы я провел свой Последний день в его палате, даже если был бы в сознании.

— Вы же знаете обо мне, да?

— Да. — Элизабет накрывает папино худое тело новой простыней.

— Так нечестно. Я не хочу умирать, не услышав его голос.

Элизабет стоит по другую сторону от папиной кровати, у окна, а я — спиной к двери.

— Ты не мог бы побольше мне о нем рассказать? Я ухаживаю за ним уже две недели, но при этом все, что я о нем знаю, — это что он носит разные носки и что у него потрясающий сын.

Надеюсь, Элизабет задает этот вопрос не потому, что знает, что отец не очнется и сам ей о себе не расскажет. Я не хочу, чтобы он умер сразу вслед за мной. Как-то он сказал мне, что истории могут сделать человека бессмертным, пока есть те, кто готов их слушать. Я хочу, чтобы он оживлял меня для других так же, как постоянно делал это с мамой.

— Папа любит всякие списки. Хотел даже, чтобы я создал для его списков специальный блог. Он думал, что так мы прославимся и разбогатеем и подписчики будут просить его создавать для них списки на заказ. Он был даже убежден, что в конечном счете благодаря своим спискам попадет на телевидение. Попасть в телевизор было его мечтой с самого детства. Мне никогда не хватало смелости сказать ему, что эти его списки не так уж и забавны, но мне нравилось следить за тем, как он работает, поэтому я всегда радовался новым спискам. Он был очень крутым рассказчиком. Иногда я буквально физически ощущал воздействие его слов, например когда мы с ним гуляли по Кони-Айленду, где он в первый раз сделал маме предложение…

— В первый раз?

Руфус. Я поворачиваюсь и вижу, что он стоит в дверном проеме.

— Прости, что подслушал. Решил проверить, как ты тут.

— Ничего страшного. Заходи, — говорю я. — Элизабет, это Руфус, мой… Мой Последний друг. — Я надеюсь, что он и правда только хотел меня проведать, а не зашел попрощаться и предложить разойтись и пойти каждый своей дорогой.

Руфус прислоняется к стене, скрестив руки на груди.

— Так что там с предложением руки и сердца?

— Мама дважды ему отказывала. Папа говорил, ей нравилось казаться неприступной. Когда она узнала, что беременна мной, папа встал перед ней на одно колено в ванной, а мама улыбнулась и сказала «да».

Как же мне нравится эта история.

Я знаю, меня там не было, но с годами я создал в своей голове отчетливое воспоминание. Не знаю точно, как выглядела та ванная, ведь дело было еще в самой первой квартире родителей (размером с коробку из-под обуви), но папа всегда говорил, что стены были цвета «приглушенной позолоты», читай: жухлого желтого. А еще он говорил, что плитка на полу была черно-белой, как шахматная доска. В папиных рассказах мама для меня оживает. Например, в этой истории она смеется и плачет, говорит, что просто не хочет, чтобы я родился бастардом, ведь семья у нее традиционная. Для меня в конечном счете это не имело бы никакого значения. Вся шумиха вокруг законнорожденности — такая глупость.

— Милый, я бы очень хотела разбудить его ради тебя. Правда.

Жаль, что жизнь не дает нам возможности открутить стрелки назад, как на часах, когда нам нужно больше времени.

— Можно я минут на десять останусь с ним наедине? Кажется, я знаю, как с ним попрощаться.

— Не торопись, чувак, — кивает Руфус. Я удивлен его щедрости.

— Нет, — говорю я. — Дай мне десять минут, а потом приходи за мной.

Руфус кивает.

— Конечно.

Элизабет кладет руку мне на плечо.

— Я буду в регистратуре на случай, если тебе понадоблюсь.

Элизабет и Руфус уходят и закрывают за собой дверь.

Я беру папу за руку.

— Пришло время в кои-то веки мне рассказать тебе историю. Ты всегда просил, едва ли не умолял меня больше рассказывать о жизни, о том, как прошел день, но я всегда замыкался и уходил от разговора. Но теперь мне ничего не остается, кроме слов, и я скрещиваю пальцы на руках, ногах и черт знает где еще в надежде, что ты меня слышишь. — Я сжимаю его руку и мечтаю, что сейчас он сожмет ее в ответ. — Пап, я…

Меня с детства учили быть честным, но правда иногда бывает слишком сложной. И не так уж важно, что она порой ничему особенно не вредит; иногда слова просто не могут оформиться, пока ты не останешься один. И даже тогда успех не гарантирован. Иногда правда — это секрет, который ты скрываешь даже от самого себя, потому что жить во лжи гораздо проще.

Я напеваю песню «Take This Waltz» покойного Леонарда Коэна. Это одна из тех песен, которые всегда помогают мне отвлечься и погрузиться в мир грез, хотя ни одно слово в ней мне не близко. Я пою те строчки, которые помню, спотыкаясь на одних словах и не к месту повторяя другие, но папа любит эту песню, и я надеюсь, что он слышит, как я ее пою, раз уж сам не может петь.

РУФУС

04:46

Я сижу у двери в палату и готовлюсь сказать Матео, что нам пора. Выманить его из квартиры — это одно. Но теперь мне, похоже, придется как-то вырубить этого чувака и силой вытащить его из больницы. Кому-нибудь точно пришлось бы сотворить со мной подобное, чтобы оттащить меня от моего папки, не важно, в сознании он или без.

Эта медсестра, Элизабет, смотрит сначала на часы, а потом на меня по пути в другую палату, куда несет поднос со слегка заветренной едой.

Мне пора уводить Матео.

Я встаю с пола и приоткрываю дверь в палату. Матео держит отца за руку и напевает песню, которую я никогда раньше не слышал. Я тихонько стучу, и Матео вскакивает как ошпаренный.

— Прости, чувак. Ты в порядке?

Матео стоит, его лицо пылает, как будто мы только что играли в щелчки большой компанией и я жестко его обыграл.

— Да, в порядке. — Чертов врун. — Нужно прибраться.

Проходит минута, прежде чем он отпускает руку отца, но отец будто сам его держит и не хочет отпускать. Матео все-таки умудряется освободиться. Потом берет папку для бумаг и кладет на полку над кроватью.

— Папа обычно оставляет всю уборку на субботу, потому что ему не улыбается каждый будний день возвращаться с работы и делать что-то по дому. В выходные мы с ним всегда убирались и боролись за первенство в марафоне по непрерывному просмотру телика. — Матео оглядывается, но в комнате чертовски чисто. Ну то есть с пола я бы есть не стал, но только потому, что это больница.

— Ты же попрощался?

Матео кивает.

— Типа того. — Он идет в сторону ванной комнаты. — Проверю, чисто ли там.

— Да уж наверняка.

— Нужно удостовериться, что, когда он проснется, у него будет чистая чашка.

— О нем позаботятся.

— Может быть, ему нужно одеяло потеплее. Он же не может нам сказать, что замерз.

Я подхожу к Матео и беру его за плечи, пытаясь как-то успокоить, потому что его трясет.

— Он не хочет, чтобы ты тут сидел, ясно?

Брови Матео смыкаются на переносице, глаза краснеют. Так краснеют глаза у того, кто очень опечален, а не зол.

— Я не это имел в виду. Просто сморозил. Он не хочет, чтобы ты тратил здесь свое время. Послушай, у тебя хотя бы был шанс попрощаться. А у меня в случае с моей семьей такого шанса не было. Я слишком много времени потратил на попытки понять, что же им сказать. Так что я счастлив за тебя — и в то же время жесть как тебе завидую. И даже если теперь моих слов недостаточно, чтобы вытащить тебя из палаты, скажу честно: ты мне нужен. Мне нужно, чтобы рядом со мной был друг.