Князь Ядыгар (СИ) - Агишев Руслан. Страница 57

… Очнулся я от того, что на меня вылили ведро воды. От души плеснули зверски холодной, почти ледяной, водой! Громко задышав, я поднял голову и попытался пошевелиться. «Поймали, все–таки... Б...ь, к дыбе привязали, как куренка. А теперь, что, ощипывать будут?».

Это явно был какой–то подвал. Пара скорее коптящих, чем горящих факелов, не давала разглядеть во все подробностях помещение, куда меня приволокли. Правда, потемневшую кирпичную кладку со стекавшими по ней струйками воды я рассмотрел довольно ясно. «Подвал, бурые кирпичи и много-много воды... Похоже под Кремлем я, не иначе. В политические меня, значит, записали». Об этих подвалах, что находятся под Кремлем почти у самой Неглинки, я уже был наслышан. Много жуткого рассказывали о тамошних пыточных и каменных ямах, вопли из которых в тихие летние ночи доносились и до самого верха. Поговаривали, что сидят там только царевы недруги.

«О, а я-то замерзнуть боялся. Падлы, и огонек приготовили!». Заметил я железную жаровню с углями, рядом с которой копошился довольный мордастый детина с дебиловатым выражением лица. Одетый в кожаный передник, он осторожно перебирал пару каких–то железяк весьма странно вида.

– Очнулся, великий государь, – из полумрака темницы, где, казалось, никого не было, вдруг раздался знакомый и столь же ненавистный мне голос. – Вона, злодейская рожа, головой вертает по сторонам.

Подвешенный на дыбе на врезавшихся в тело веревках, я поднял голову. «Смотри–ка, какая тут у нас собралась спряталась». Из полумрака выступил сначала торжествующий Курбский, а затем и сам царь. Последний был черней тучи. Казалось, вот-вот и из его глаз начнут исходить молнии, сопровождаемые громом.

– Зрав будь, государь, – прохрипел я, пытаясь приподняться. – Что-то уж больно много мне милостей от тебя выпало, – попытался улыбнуться, но получилось плохо. – И хоромы вона какие каменные, и почивальня дубовая, и веревки добрые, крепкие... Вот друга любезного, князя Курбского только рядом не хватает...

Закончить мне не удалось. Переменившийся в лице князь не выдержал и, подскочив, залепил мне кулаком в лицо.

– Сдохнешь тута аки червь навозный, – зашипел он мне в лицо. – А вздумаешь меня очернять, на крюке тобе повесят и жечь будут.

– Зачти ему, княже, его прегрешения, – царь прервал шипение Курбского. – Горько мне слушать сие отпорство. Горько. Сродник мой по духу и тот предал...

Курбский уже тащил из–за пазухи пачку бумаги – криво обрубленных толстых листов, на которых надо полагать и было записано мое обвинение. «Да, здесь все очень серьезно. Документы с подписями, печатями. Может еще и свидетелей приведут, что это я застрелил Кенеди...». Я еще хорохорился, снова надеясь выкрутиться из этой переделки сухим, но вкус соленой крови с разбитого рта мне говорил совсем о другом.

– … В том, – приходя в себя, я едва не пропустил начало. – Чта замышлял на великого государя черную волшбу. В опочивальне татя Ядыгара схованы были ларчики с зельями премерзкими, отвратно пахучими, коими он ворожбу свою творил на великую государыню. Поведала о сем сенная девка Аринка, в чем крест целовала. Мол тать Ядыгар зельем ее опоил, чтобы красотой неописуемой наделить.

В другое какое бы время или в другом месте я бы наверняка посмеялся над этими обвинениями. Подумаешь, назвать найденные у меня баночки с акриловой детской краской зельем, отравой. Мало ли что этой дуре, Аринке могло привидеться? Косметику она испугалась? «Б...ь, уроды! Это же бред! Полный маразм! Да, весь дворец же мою косметику покупал. Чуть не десятками килограмм пудры брали, с руками отрывали... А теперь колдовство!?».

– … А владыка Макарий поведал, что сей колдун ведает тайнами счета. В силе его великой многие, многие, многие числа слагать. Что монаси днесь и ночесь слагают, Ядыгар сразу могет, – продолжал зачитывать то ли приговор, то ли сами доказательства. – Что, антихристово отродье, скалишься? Не по нраву?! – уже от себя добавил Курбский, услышав, как я скрипел зубами от бессилия. – Також желал тать Ядыгар отъехать к литовинам и ляхам, для чаго принял от оных злато и серебро. Желал он привезть литвинам и ляхам фузеи тайные скорострельные, что зело потребны великому государю для войска.

Слушая это, особенно последнее, я даже рот раскрыл от удивления. Сколько всего было здесь намешано, что диву даешься. «Чего он плетет? Если я быстро считаю, что сразу колдун? Да? А, какие к черту литвины и ляхи? Какое мне еще предательство шьют?! Почему?». Мне было и невдомек, что мои неосторожные расспросы про дорогу через Ливонию могут быть восприняты так неоднозначно. «Спросил ведь только про дорогу: как, Б...ь, на чем, ехать в Европу. Они нам вообще охренели?! Уже предатель, уже перебежчик! Ваня, что вообще больной? Неужели не видит, что все это шито белыми нитками? Ваня, черт тебя дери?!». В этот момент, вися на веревках на дыбе, я все равно не верил в реальность происходящего. Казалось, что еще немного и царь громко засмеется, а потом обнимет меня и вновь назовет «своим молодшим братом».

– Опять скалишься, пес? – вновь мое недоуменное выражение лица Курбский принял за насмешку. – Нашли мы твое иудино злато. Полные котомки на заводных конях были набиты монетами. Отвечай, иудушка, кем сие злато дадено? – к моим ногам Курбский кинул две перевязанных между собой котомки. – Ляхи? Аль литвины? Кто?

И с замаха мне еще раз заехал по лицу. Смачно приложил, с брызгами крови во все стороны и, кажется, вылетевшим зубом.

– Гошударь, – прошамкал я разбитыми губами. – Наветы все это. Ложь поганая. Оклевета...

Курбский уже воткнул мне кулак под ребро, затыкая рот.

– Ложь? Наветы? А сие грамотка? – я с трудом вдыхал воздух и не сразу узнал, что за бумагой тот тряс перед моим лицом. – А? – это было письмо с предостережениями, которое я оставил царю. – Твоя грамотка? Пишешь, что не след ходить воевать Ливонские земли, а сам, иудушка, к ливонцам похотети переметнуться... Ха–ха, не след воевать! Убогий ты умишком–то, как твои господари из Ливонии и Ляхии. Мало у них оружных воев да тюфяков добрых. Конницы же еще меньше. Слабы они против государя нашего. Видно ливонский магистр спужался зело воев православных и решил тебя, государь, извести. А злыдень энтот, продался за проклятое золото схизматиков! Давно тебя, пес, извести надо было! Нюхом я чуял, что ты всамделешний тать, убивец и колдун! Нежта уже позабыл про знаки свои колдовские, на грамотке писанные? Вота они! Вота! Все здеся! – тряханул князь листком, на котором взгляд мой задержался на моих же машинальных каракулях – крестиках и звездочках. – Зри! Вот сие колдовские письмена!

Князь уже и не скрывал своего торжества. Здесь, как я уже давно заметил, вообще не в почете было скрывать свои чувства или эмоции. В порядке вещей было голосить во всю глотку в случае какой–нибудь напасти, ржать как жеребец при виде чьей–то оплошности или неудачи, открыто «поносить» своего врага. Однажды лично стал свидетелем того, как рынке, прямо посреди торговых рядом, толстобрюхий купчина с золотой цепью и бобровой шубе, рыдая, валялся в снегу. Пальцами, сосисками, он рвал как гнилую тряпку рвал на себе кафтан с безрукавкой, таскал самого себя за седые волосы, горюю за разоренный разбойниками караван с богатым товаром. Он изрыгал такие проклятья и грозил такими карами, что пол рынка сбежало.

– Смотри, Государь, противиться! Ух, морда татарская! На, за хуление царской чести! – князь с богатырского замаха еще раз ударил по моим несчастным ребрам. – Тать ентот, государь, поди и с крымчаками сговаривался.Я же насквозь вижу ейную подлую душонку. Вона, государь, евонные людишки–то все в Магомета верили. Гайтаны с магометанскими письменами носили, – откуда-то из-за пазухи Курбский вытащил связку небольших кожаных мешочков с защитами в них сурами из Корана, что на шеях носили мои люди, и потряс ими. – Отвечай, пес, сговаривался с крымчаками и ляхами да ливонцами? Морду воротишь, тать безродный!? А ну-ка, Тимоха, прижги-ка яго!

Честно говоря, я был бы и рад что-то рассказать, но нечего было. Не признаваться же в самом деле в работе на английскую, немецкую или турецкую разведку, как любят показывать в лубочных фильмах про разведку?! А с письмом, которым князь тут добрых полчаса трясет, вообще беда... Я же, «добрая» душа, покидая Россию, решил оставить Ване письмо с «предостережениями», эдакий привет из будущего. Дурак, одно слово! Снова, в сто тысяч пятисотый раз, я забыл об особенностях этого времени. Дебил! Дебил, что и себя и своих людей потащил в могилу! Какой государь, а уж тем более будущий Грозный, будет слушать увещевания и предостережения от своего слуги, да еще в категоричном тоне? Здесь и сейчас такие за такие советы сначала потрошили в подвалах, а потом четвертовали на потеху народу на Красной площади.