Химеры (СИ) - Кузнецова Ярослава. Страница 56

Нет, лежит, обнимает вещмешок, но лицо застыло, стянуто ледяной коркой. Глаза слепо смотрят на колонну. Теперь и Рамиро рассмотрел то, что прежде него увидел зоркий дролери.

На броне головной машины, на правом, повернутом в их сторону борту, привязанный к железным скобам, висел голый человек. Ноги болтались аккурат у гусениц, до бедер черные от грязи и пыли. Или от крови? Или его соляркой вымазали? Пурпурно-черные разводы густо пятнали бока и плечи, руки вообще были как головешки… лица не видно, копна серых волос свешивается на грудь.

Непонятно, жив он или мертв.

Рядом на борту намалевано белой краской: «Отомстим за смерть любимого командира сэна Абена Лагарте!»

На крыше кабины, рядом с пулеметом, задрав сапоги, беззаботно развалился солдатик без каски — колонна шла по макабринским землям, никакой опасности тут просто не могло быть.

Рамиро ощутил, как коченеют пальцы на неизвестно как оказавшейся в руках винтовке.

На борту транспорта висел не человек. И черное — это, пропасть, была не солярка, не грязь и даже не кровь. И если он и был уже мертв — то совсем недолго.

Рука напарника возникла сбоку, опустилась на ложе винтовки и придавила его к земле. Рамиро посмотрел, как День отрицательно качает головой, бросил винтовку, потянулся к вещмешку. Дернул завязки, День оттолкнул его руку.

— Жахни по ним, Денечка. Чтоб чисто стало. Давай, жахни по ним!

Если бы Рамиро умел, он бы сам бы настроил аппаратуру, и небесный огонь слизнул бы с лица земли и колонну, и несчастного пленника, и — наверняка — их с Денечкой тоже. Но он не умел, а День беззвучно шевелил губами:

— Нельзя. Задание. Аэродром.

И еще раз отобрал у Рамиро винтовку, и отпихнул ее подальше, и притиснул Рамиро к земле, и держал до тех пор, пока за поворотом дороги не исчез кузов замыкающего, из которого торчал ствол зенитного орудия.

Только час спустя, в лесочке на той стороне дороге, Рамиро заметил, что гимнастерка напарника разорвана на боку, а в прореху проглядывают все те же багрово-черные разводы.

— На проволоку напоролся, — мрачно ответил дролери. — Когда в кустах елозили.

Обратить более пристальное внимание на царапину он не пожелал.

Солнце вошло в зенит и покатилось к закату, вторым солнцем расцвела спрятанная в укромной долине Макабра, ближе к вечеру День с Рамиро спустились с холмов и подошли к краю Махадольских болот. Вот там-то Денечка и лег в сухую осоку.

Последующие двое с лишним суток Рамиро был уверен, что лишится напарника.

Зажегся красный свет, Рамиро послушно остановил машину посреди пустого проспекта перед пустым пешеходным переходом. За спиной завозился и надрывно вздохнул Ньет. Он еще не пришел в себя, но уже начал шевелиться и метаться. Рамиро надеялся, что противоожоговая мазь из автомобильной аптечки хоть немного, но помогла.

Сам он выпил горсть таблеток из той же аптечки, и теперь его отчаянно мутило. В голове гудело, во рту сохло, а некстати разыгравшаяся память раз за разом отправляла Рамиро на солоноватые Махадольские болота. Правая рука ныла хуже больного зуба, прокушенная нога почти не чувствовала педали. Рамиро прозевал зеленый свет, потому что на пустом проспекте некому было погудеть и напомнить, на каком свете он находится. Рамиро поехал на красный.

Мозг не мог удержать больше одной мысли, и мысль была: «Лесиновский гастроном».

Огромный центральный магазин, поставщик королевского двора, день и ночь не закрывавший двери. Залитые электричеством зеркальные залы, белый мрамор, пурпурная яшма, золотая лепнина. Многоярусные винтовые башни шоколадных плиток, замки и крепости из разноцветных консервных банок, окорока в венках из лент и свежих цветов, баррикады корзин с бананами и ананасами, ряды умопомрачительных тортов в витринах, забранные в стекло плакаты разделки туш в мясном отделе. Две молоденькие продавщицы, сбежавшиеся к единственному в этот час покупателю, перепугались окровавленных тряпок до икоты.

Рамиро скупил все как можно более калорийное и сытное. Полкруга твердого сладкого сыра со здоровенными дырками, кварту черной икры, севрюжий балык, кулек развесного шоколада, несколько палок еще теплого багета, фунт доброловского сливочного масла, клубничный пирог, коробки с конфетами, эклерами и профитролями, какие-то копчения, печеночный паштет, пару бутылок красного десертного и четвертинку «Кристальной» для себя.

Которую и выпил в машине из горлышка почти залпом. От хорошей юттской арварановки сделалось заметно легче.

Из бардачка торчал уголок книги, денева подарка, в котором немало написано о том, как ведут себя фолари в присутствии Полуночи.

Ньет на заднем сидении лежал тихо, завернутый в шерстяное спасательское одеяло. Десире у его изголовья — он видел ее в зеркальце заднего вида — грозила пальчиком: «Вы такой наивный, господин Илен». С другой стороны День бредил в сухой осоке под растянутой на колышках плащ-палаткой. А прямо перед глазами на пустом проспекте вспыхивал зеленым светофор.

Призрачным смерчиком крутился перед ним подсвеченный зеленью тополиный пух. Крутился, собирая невесомый мусор с асфальта — конфетные фантики, обрывки папиросной бумаги, цветочные лепестки, какие-то блестки — то ли слюдяные мушиные крылышки, то ли рыбью чешую. Рамиро тронул машину и проехал сквозь него. Смерчик не опал, а разделился надвое, и «фриза» поволокла за собой лоскуты мерцающей кисеи.

Странные штуки делают со зрением боль, лекарства и алкоголь. Ночь за стеклом машины была светла, хотя Рамиро ясно видел, как черны переулки и провалы подворотен, как темно облачное небо над тусклыми уличными фонарями. Разноцветные лампочки иллюминации горели неприятным ржавым светом.

Воздух кишел тополиным пухом, словно снежными мухами, слоилось зеленоватое свечение, пальчатые тени бежали по стенам в обратную сторону. Редкие встречные машины превращали картинку в негатив — в сизо-белом сиянии фар кружились хлопья черного пепла.

В безветренном воздухе копилось напряжение. Идет гроза.

Отдаленно послышались крики… или нестройное пение, а может, пьяный смех. Кто-то крутил радио или голосил спьяну во дворе. Рыхлые ленты тополиного пуха тянулись вдоль бульваров, всплывая и опускаясь, расшитые фосфорными точками, как бисером. На бульварах запоздалые прохожие спешили по домам, гасли одно за другим желтые квадраты окон. Над крышами блеснула первая зарница.

Машину тряхнуло на рельсах трамвайного круга, Рамиро опять остановился, потому что ворота депо начали медленно открываться, будто их выдавливало изнутри. Из расширяющейся бессветной щели выплеснулась нефть. Поток черных лоснящихся спин в дымных завитках грив, облако искр вспенилось меж копыт. Следуя изгибу рельс, черная волна ворвалась в переулок, сотрясая стены грохотом и звоном, словно потерявший тормоза трамвай.

Ладно, поеду медленно и осторожно, сказал себе Рамиро. Хорошо, что ночь, и в спину не гудят, понукая. Он оглянулся на заднее сидение — Ньет в одеяле беспокоился и постанывал на выдохе. Надо убраться из города, пока он не очухался.

В небе наконец грохнуло. Мелькнула зарница и снова, уже без задержки, — тягучий скрежещущий гром столкнувшихся над головой составов. Вздрогнул воздух, трепыхнулось и перевернулось в груди сердце. Рамиро нажал на тормоз и некоторое время кашлял, держась за грудь.

У них тогда с собой было всех лекарств — йод, марганцовка и пенициллин. Рамиро понятия не имел, как действуют на дролери человеческие медикаменты, и больше всего боялся, что навредит лечением. Но ядом оказался не пенициллин, а стальная игла, по всем правилам прокипяченная и обтертая крепкой арварановкой. День, до этого бредивший и метавшийся в жару, вскрикнул, выгнулся дугой и отключился на двое суток.

За эти двое суток Рамиро изрисовал с обеих сторон все пергаменты, снятые с мин-бутылочек. Портретами умирающего дролери, ага. На выставке Академии, посвященной Победе, над ними обрыдались десятки юных барышень.

Рамиро тряхнул головой, шмыгнул носом, в гортань протекла теплая, отдающая железом жидкость.