Тризна по женщине - Холт Коре. Страница 14

Но у меня не поднимается на это рука.

Королева рассказывала:

— Знаки были дурные. Из дома через порог полз червяк, но потом он повернулся и пополз обратно. Я разрезала его пополам. И увидела, что в этом червяке сидит другой. Он извивался, повернувшись ко мне более острым концом. Я подошла к очагу, и меня вырвало.

Я гадала в те дни и на крови, на овечьей крови, может потому, что умные женщины говорили, будто все, сказанное овечьей кровью, в общем-то, мало значит. Это и утешило меня, когда я увидела, что ничего хорошего она не обещает: кровь потекла в мою сторону, хотя я плеснула на кусок дерева гораздо больше крови, чем разрешал старый обычай. Тогда я погадала снова, теперь на бычьей крови. Кровью я хорошенько смазала себе изнутри ноздри, намазала веки, трижды пошептала над остальной кровью, а потом вылила два маленьких ковшика на кусок дерева и внимательно следила, куда она потечет. Она потекла в мою сторону.

И все-таки я отважилась на последнюю попытку: взяла собственную кровь — взять кровь своего ребенка я не решилась. На рассвете, когда солнце еще не поднялось над Слагеном и Усебергом, я уколола себя ножом и собрала свою кровь. Выплеснула ее на деревяшку и закрыла глаза. Открыв их, я увидела, что кровь течет в мою сторону.

А кроме того — потому я и закричала, и служанка, спавшая у порога, испуганно вскочила, — в крови был червяк!

Я бы могла направить эту кровь на другого, если бы осмелилась заплатить его жизнью за свою. Я вышла из дома. Над болотом плавал туман, и день уже начал сочиться с пологих гор, окружающих Усеберг. В зените небо было чистое. Я увидела там орла: выжидая чего-то, он парил на своих сильных крыльях и не улетал, даже когда я крикнула и замахала на него руками.

Тут я встретила своего покойного отца.

Он вышел из хлопьев тумана и направился в мою сторону, но, не заметив меня, прошел мимо. Я прижала руки к груди и хотела заговорить с ним, но у меня пропал голос, и меня била дрожь.

Отец ушел от меня.

Я побежала за ним, но больше уже не видела его и не слыхала его шагов, ведь он шел беззвучно, как ходят все покойники. Он пришел сюда из своего кургана, лежащего далеко на юге, в Агдире, пришел, чтобы предупредить свою дочь и ее сына.

Надо было решать: моя жизнь или жизнь другого человека.

Мой супруг Гудред проснулся, я вошла к нему.

После своего возвращения из Ирландии он редко брал меня к себе в постель. Для него я была уже недостаточно молода. Он привез домой красивую серебряную пряжку, конечно, он отнял ее у какой-нибудь женщины по ту сторону моря. Я-то знала, что перед тем, как отнять пряжку, он обладал ее хозяйкой. Теперь он сидел среди одеял из овчины, и голова у него гудела с похмелья.

Пряжка, как вызов, красовалась у меня на груди, она могла бы раздразнить любого мужчину.

Но он не смотрел на нее.

Я сказала:

— У тебя в крови черви.

Знаки были дурные. Я сказала Фритьофу. Но Фритьоф сильно изменился с тех пор, как у него появилась жена, с которой он каждую ночь спал под овчиной. У меня были свои замыслы. Позволь, я их тебе объясню, гость из неведомого, проделавший такой долгий путь, чтобы прийти к нам в Усеберг!

Я думала, что теперь, когда у Фритьофа есть жена, а у меня — муж, глаза людей перестанут следить за нами. Осенью мы могли бы встречаться с ним на льняном поле, а с наступлением холодов где-нибудь в коровьих стойлах. Но он оттолкнул меня от себя.

Да… ничего не объясняя, я даже слова не успела сказать; у него появилось новое обыкновение пожимать плечами, и руки его были холодны, не то что раньше. Зато, когда он смотрел на нее, в его глазах загорался огонь.

Я отвела Фритьофа в сторону и сказала:

— Я видела дурные знаки!.. — Ну и что? — равнодушно спросил он.

— Я встретила своего отца, — сказала я. — Ты только подумай, покойник пришел сюда из Агдира. А это куда важнее, чем если бы мне повстречался один из здешних могильных жителей.

С ним был и мой покойный брат. Брат подошел ко мне и хотел заговорить. Но отец махнул ему, чтобы он отошел, словно та правда, которую брат хотел открыть мне, была так тяжела, что отец, более мудрый из них двоих, не хотел, чтобы я ее узнала.

За ними стоял Один.

Ты мне не веришь?

За ними стоял Один, в темном облаке, налетевшем с фьорда, в дожде, его вечное и суровое лицо предвещало страшную судьбу, молча он как бы говорил мне: действуй, пока этого не сделал другой!

Фритьоф не дрогнул. Он спокойно ответил мне, что в Ирландии больше не верят в знаки, подаваемые кровью.

— Если бы мы делали зарубки, когда эти знаки исполнились, а когда — нет, тогда бы ты поняла…

— Богохульник! — крикнула я.

Он не рассердился, но сказал, что в Ирландии больше не верят и в Одина.

Тогда я его ударила.

Он спокойно повернулся ко мне спиной и ушел.

Но воротился, словно ему стало жаль меня, и обнял за плечи — считанные разы в моей жизни он обнимал меня. Я так и обмякла под его сильными руками.

— Когда мой сын вырастет, я научу его прощать, — сказал он. — Это новое учение. Если б и ты, первая в Усеберге, тоже попробовала прощать? Может, именно это хотели сказать тебе покойные отец и брат? Твой супруг убил отца и твоего брата. Это дурной поступок. Но что изменится, если ты пойдешь по его стопам и начнешь убивать только потому, что убивает он?

— Ты трус! — крикнула я.

— Возможно, — ответил он. — Но все-таки думаю, что я смелее многих.

Пряжка была приколота у меня на груди.

Он не заметил ее.

Тогда я пошла к Гудреду и сказала ему, что знаки предвещают беду.

— Боюсь, что тебя скоро сожрут в твоем собственном доме, — сказала я. Он вздрогнул от страха, что осушил рог, забыв приказать, чтобы

кто-нибудь другой сначала пригубил его. И не заметил, что у пива горьковатый привкус. Он выпил подряд два рога.

У нас в Усеберге росла редкостная конопля, я захватила эти семена из Агдира. Мой отец когда-то давным-давно привез их из Хольмгарда [7]. Отвар из семян этой конопли, подмешанный к пиву или к меду, вызывает опасное опьянение, я сама никогда не испытала его, но видела у рабов.

И вот теперь — у Гудреда. Глаза у него выкатились из орбит, взгляд стал невидящим, плечи поникли, он не впал в гнев, как обычно, когда пьянел от пива, и опять не заметил горьковатого привкуса, осушив третий рог, который я поднесла ему. У меня на глазах он состарился на десять лет. Я выслала стража прочь. Прогнала служанку, которая хотела войти. Мой супруг начал плакать, как ребенок.

Для меня это было удивительное зрелище. Пожилой человек с руками, обагренными кровью, пусть он и мыл их, — он пролил столько крови, что ее смыть невозможно. Человек, полный презрения, полный силы, ненависти и злобы, умеющий действовать и решать, не боящийся сделать выбор, даже если это ему нелегко. Этот человек сидел за столом и плакал.

Не бурно и безудержно, нет, он плакал совсем тихо, протягивал руку за новым рогом и благодарно что-то лепетал, когда получал его. Теперь его руки стали мягкими. Я их погладила. Он был скорее похож на моего сына, чем на мужчину, с которым я вынуждена была делить ложе.

Он сказал, что силы его уходят.

— Я уже давно это знаю, только таил в себе, гнал эту мысль прочь. Я убил одного из своих людей, когда он осмелился сказать правду: что я потерял свои владения в Швеции. Мои недруги подходят все ближе! Скоро конец Гудреду Великолепному, который перед сражениями приносил в жертву раба, зажимал в зубах нож, брал в каждую руку по мечу и выл победную песнь, чтобы воодушевить своих людей на битву!

— Я стал тяжел на подъем.

— Ясно тебе, что я стал тяжел на подъем? — закричал он почти весело, повернулся, похлопал себя по заду и засмеялся.

— Когда недруги, захватив мои корабли, выбросят мой труп за борт, я полечу с вечерним ветром и буду слушать шум волн. Ха-ха! — Он долго смеялся, и в смехе его звучали слезы. — Давай еще пива! — крикнул он мне.