Тризна по женщине - Холт Коре. Страница 16

Они покинули меня.

Через некоторое время они прислали ко мне раба.

— Родичи решили сжечь тебя в этом доме, — сказал он.

Случалось ли тебе когда-нибудь сидеть в запертом доме и знать, что недруги собираются тебя сжечь? Мой грудной сын был со мной. Он спал. Никого, кроме нас, в доме не было — мы находились как раз в этом покое, где мы с тобой сейчас разговариваем. Я слышала, как они заколачивали окна и двери, время шло.

Они сговорились заставить меня ждать. Поэтому я сидела и ждала, ребенок спал. Мне очень хотелось потрогать сына, но я боялась разбудить его — лучше ему так и умереть, не просыпаясь. Я решила: не умертвить ли ребенка самой в последний миг, когда станет ясно, что ждать спасения бесполезно? Когда жар сделается нестерпимым, полетят искры и запылают бревна? Может, лучше мне самой задушить ребенка до того, как его задушит дым? Представив себе это, я завыла от муки, вскочила с проклятиями, затопала ногами, подбежала к двери и стала колотить в нее кулаками, потом упала на пол и забилась в рыданиях. Но поднялась и заставила себя опомниться. Они наверняка стоят, прижавшись ухом к дверям, и слушают.

Время может тянуться очень долго. Тебе известно, как бесконечно может тянуться время? Ребенок проснулся. Ночная тьма сменилась предрассветными сумерками, предрассветные сумерки — утром, утро — днем. Снаружи до меня доносились всевозможные звуки: пели птицы, кукарекал петух, на выгоне мычали коровы, но человеческих голосов или шагов я не слышала. Должно быть, родичи Гудреда прогнали в лес всех женщин и рабов. И наслаждались ожиданием — это было частью моего наказания; может, они надеялись, что я подползу на коленях к двери и со слезами буду молить их: разрешить мне лечь в курган вместе с моим супругом…

Но я молчала.

Время может тянуться очень долго.

Ребенок проснулся, грудь у меня распирало от молока, я покормила ребенка, перепеленала его, и он снова уснул. Время может тянуться очень долго. Я нашла те три шарика, которые бросила, смотрела через них и радовалась, что они прозрачные. Мне было интересно, расплавится ли стекло от сильного жара, суждено ли шарикам погибнуть вместе со мной. Я этого не знала и не хотела, чтобы после моей смерти они кому-нибудь доставляли радость, а потому решила проглотить один за другим, когда жар сделается нестерпимым, — в моем животе никто не посмеет копаться, даже если я буду мертва.

Может, они сейчас разводят огонь?

Я услышала, как за дверью возятся люди, шаги то приближались, то удалялись. Стоял день. Время тянулось бесконечно.

Мне хотелось пить — воды у меня не было. Я не звала, но горло у меня горело, и я знала, что скоро запылает и все остальное. Ребенок проснулся, я покормила его. Ребенок уснул, и наступил вечер.

Время может тянуться очень долго.

Когда пришло утро, я подошла к двери и распахнула ее. Может, я спала? Может, они выдернули гвозди, пока я спала, или только делали вид, будто заколачивают дверь? Теперь я уже никогда этого не узнаю.

Я вышла из дому, потом вернулась и взяла на руки ребенка. Он спал. Я обошла двор, там никого не было, я медленно ходила от дома к дому. Никого. Неожиданно я встретила одного из людей моего мужа. Его не было в моих покоях, когда родичи Гудреда хотели принудить меня последовать за ним в курган. Теперь я уже не помню имени того человека. Я ударила его.

— Приведи людей и приготовь корабль! — приказала я.

Корабль качался на волнах фьорда, человек бросился исполнять мое приказание. Ко мне подошел другой. Я ударила его. Они сразу подчинились мне. Третьему я презрительно рассмеялась в лицо:

— Что, испугались? Кто вас заставил покориться? Мой сын, который пока что способен лишь сосать грудь своей матери, или моя воля, оказавшаяся сильней, чем ваша?

В то мгновение меня охватило чувство, похожее на радость, наверно, то же самое испытывал и он, мой супруг, когда ходил за море и заставлял людей покоряться ему. Парус был поднят. Мы вышли из фьорда.

Потом мне покорялись все люди, которых я встречала.

Мы уходили от Усеберга все дальше и дальше.

Но я знала, что еще вернусь сюда.

Взглянув на меня, королева сказала:

— Тот же корабль, который в тот день уносил меня прочь, теперь понесет меня еще дальше.

— Знаешь, сколько я плавала? — сказала она. — Мало кто из женщин бывал в тех местах, где побывала я. Дома, в Агдире, я не нашла радости: людей, которых я знала и любила в юности, там уже не было. Но, главное, туда могли нагрянуть могущественные родичи моего мужа. Сидеть, как в плену, в собственной усадьбе и ждать, пока недруг окружит ее, было не по мне. Я отправила сына на воспитание в Согн. И ушла в викингский поход, только не в Ирландию, нет, я пошла на восток. Я была на Готланде. Я опустошила Эйланд. Я ходила даже в Хольмград.

Я редко позволяла своим людям тешиться с женщинами, которых мы уводили в плен. Их продавали в рабство. Домой я их не привозила, они плакали на корабле, с ними была одна морока. Я предпочитала продать их на ближайшем рынке: молодых — по своему назначению, более старых — для работы. Мне не доставляло удовольствия бить рабов, которых мы брали в плен. Но иногда я заставляла их раздеваться. Мне было приятно смотреть на молодых парней, стоявших передо мной во всей своей наготе. Многие падали передо мной на колени. Тогда я приказывала своим людям увести их прочь.

В Хольмгарде я видела человека, который жег зерно. Мне этого не забыть: зерно привезли из разных мест, и его было очень много. Бонды и рабы подвозили воз за возом. Лошадей у них было мало. Рабы тащили сани по голой земле, если они спотыкались и падали, их хлестали кнутом. А жег это зерно один человек. На реке стоял корабль. На нем приехали покупать зерно. Но его было слишком много. И его жгли, чтобы поднять на него цену.

У того, который жег, вспыхнула борода. Я стояла рядом и смотрела. Мне хотелось научиться всему, понять все, что вижу. Этот человек зарабатывал свой хлеб, сжигая хлеб.

Мы поплыли обратно.

Да, иногда у меня бывали мужчины… ты ведь об этом хотел спросить? Однажды я велела привести ко мне раба. Мы захватили его всего два дня назад. Я сразу его приметила, когда мне показали этих несчастных.

— Тебя я не продам, — сказала я. — Сегодня ты можешь остаться у меня.

Он был красивый парень, лицом немного напоминал того слугу, о котором я тебе рассказывала… Или я тебе еще не рассказывала про своего слугу? Утром я отослала раба прочь.

— Я тебя не продам, — пообещала я.

И сдержала слово. В тот же день один из моих людей зарубил его по моему приказу.

Нет, те времена, когда я покорялась мужчине, ушли навсегда. И не потому, что я стала стара, нет, а потому что была опустошена, потому что мои злые, умные, глубоко запавшие и все-таки красивые глаза уже повидали все. Меня больше ничто не радовало. Когда во мне просыпалась плоть, я брала раба. И он делал свое дело, но супруга у меня больше не было никогда.

Мы приплыли обратно.

Родичи Гудреда теперь потеряли былое могущество. Я со своей стороны старалась получить поддержку где только могла. Сын мой вырос. Мне хотелось обеспечить ему безопасность, которой я не чувствовала сама. Его родичи встретились с моими. И пришли к согласию.

Так я вернулась в Усеберг.

Я правила твердой рукой.

Теперь я стара.

Они дорого заплатят мне, когда я буду покидать их.

Еще никто не догадывается, сколько человек ляжет со мной в курган.

Я ни о чем не жалею. Но, может, мне следовало приказать кому-нибудь другому, не Фритьофу, убить его? Труп Фритьофа бросили в море. У него нет кургана.

А у меня будет.

ЕДИНОБОРСТВО С ЖЕНЩИНОЙ

Я вижу усадьбу Усеберг в голубоватом тумане — такой, какой она была в те времена. Низкие дома с дерновыми крышами, дымки над ними, налетевший с фьорда легкий дождь и тяжелые грозовые облака на севере. Оттуда слышатся угрюмые раскаты грома; если тучи столкнутся над болотом и пологими горами Слагена, разразится сильная гроза. Два раба несут в дом освежеванную тушу.