Исповедь королевы - Холт Виктория. Страница 26

Я посмотрела на короля, и он кивнул в знак согласия. Повернувшись к мадам Кампан, которая постоянно находилась со мной рядом в эти ужасные дни, я попросила ее:

— Пойдите к герцогине де Полиньяк и скажите, что я хочу, чтобы моего сына принесли сюда немедленно.

— Ваше величество желает, чтобы мадам де Полиньяк принесла его?

— Нет, нет. Передайте, чтобы она не приходила. Эти ужасные люди не должны видеть ее.

Сына принесла мадам Кампан.

Король вывел его на балкон, и народ стал кричать: «Да здравствует король! Да здравствует дофин!» Мой малыш поднял руку и помахал им, что, по-видимому, тронуло толпу.

— Королеву! — закричали внизу.

Мадам Кампан положила руку на мое плечо. Я увидела страх в ее глазах. Мне стало ясно, что она волнуется, как поведет себя толпа в момент моего появления.

Однако я должна была выйти на балкон. Если бы я не сделала этого, то они ворвались бы во дворец. Они приветствовали радостными криками моего мужа и сына. В тот момент на лицах людей не было никакой злобы. Что будет по отношению ко мне?

Я вышла на балкон, шепча про себя молитву и думая о своей матушке и всех предостережениях, которые она мне направляла. При этом в голове мелькнула мысль: а видит ли она меня сейчас с небес? На моей совести лежат огромные безрассудства, но, по крайней мере, сейчас я ее не опозорю. Если мне суждено умереть, я умру как представительница дома Габсбургов, как она ожидала бы от меня.

Моя голова была высоко поднята, и я была полна решимости не показывать страха. Наступила тишина, которая, казалось, длится вечно. Потом кто-то крикнул: «Да здравствует королева!» Возгласы были оглушающими. У меня закружилась голова, но улыбка не сходила с лица.

Внизу люди вызывали меня, короля и дофина. Казалось, что они больше не проявляют к нам ненависти и любят нас.

Однако я не была такой наивной, как когда-то. Мне было известно, что любовь людей сегодня может завтра превратиться в ненависть. Возгласы осанна и распятие были недалеки друг от Друга.

Наконец этот бесконечный день окончился, и мы, измученные, добрались до своих постелей. Людовик сразу же погрузился в сон, а меня еще долго не покидали мысли о новых испытаниях, которые нам уготовило будущее.

На следующий день король рассказал мне, что происходило в Париже. Сон освежил короля, не оставив на утро никаких следов тяжелых испытаний, перенесенных им накануне. Я не знала другого человека, который мог бы так спокойно относиться к большим несчастьям. Казалось, что божественное провидение специально подготовило его к той роли, которую ему предстояло сыграть.

Когда он прибыл в Париж, мэр столицы Байи, который стал одним из лидеров третьего сословия, уже поджидал его, чтобы встретить и вручить ключи от города. Такое возвращение к древней традиции подняло оптимизм Людовика. На первый взгляд казалось, что все обойдется хорошо.

Байи сказал:

— Я принес Вашему величеству ключи от вашего доброго города Парижа. Эти слова говорились Генриху IV. Он вновь покорил народ, а теперь народ вновь покоряет своего короля.

Такие слова звучали не совсем вежливо: контраст между Луи и Генрихом IV, которого французы всегда считали своим величайшим королем, был оскорбительным. Однако Людовик не выразил гнева и спокойно принял ключи. Мне легко представляются его благожелательные улыбки, которые он расточал угрожающей толпе, окружавшей его карету. Я легко могу себе представить, что ее расстраивало отсутствие страха перед угрозами.

Кто-то выстрелил в него на площади Людовика XV, но пуля не попала в короля, а убила какую-то женщину. В общей суматохе этот инцидент остался почти незамеченным.

У мэрии Людовик вышел из экипажа, и люди, скрестив пики и мечи, образовали проход, по которому он проследовал. В здании он прошел к трону, а приветствующие его мужчины и женщины набились в зал. В моей голове живо возникла сцена, которая могла бы вызвать ужас в сердце любого человека, но не у него, ведь он все же должен видеть себя отцом, немного огорченным, поскольку дети вели себя очень плохо, но готовым улыбнуться и простить их при первых признаках раскаяния.

Раскаяния не было. Теперь они были хозяевами, и, хотя его манера вести себя сбивала их с толку, они были полны решимости не пренебрегать своим положением, так же, как и он.

Его спросили, согласен ли он с назначением Жана Сильвена Байи мэром Парижа, а Мари Жозефа Жольбера Мотье Лафайета — командующим Национальной гвардией. Он сказал, что согласен.

После этого он снял шляпу и, стоя без головного убора, объявил:

— Вам покоряюсь я. Мое желание состоит в том, чтобы я и нация были едины, и, полностью полагаясь на любовь и верность своих подданных, я отдал приказ войскам уйти из Парижа и Версаля.

Раздались восторженные крики. Он доброжелательно улыбнулся, еще не осознавая, что теперь открыл перед повстанцами прямую дорогу к революции.

Когда ему дали трехцветный национальный флаг и попросили приколоть его к шляпе, это не вызвало в нем тревоги. Как бы реагировал его дедушка на такое оскорбление? Кто мог осмелиться предложить такое Людовику XIV? А мой Людовик спокойно взял его, снял шляпу и воткнул в нее этот символ нации. Он, король, был одним из них. И что они могли делать? Даже в такой ситуации королевское достоинство должно было удержать их в благоговейном страхе.

Радостными криками «Да здравствует король!» они приветствовали его.

К счастью, при этом присутствовало несколько мужчин, которые, хотя и являлись сторонниками реформ, ненавидели насилие и понимали, что страну можно будет уберечь от катастрофы, если удастся всех успокоить лишь законным и конституционным образом. Одним из них был граф де Лалли-Толендаль.

Он воскликнул:

— Граждане, возрадуемся присутствию нашего короля и благам, которые он нам дарует! — И, обращаясь к мужу, произнес:

— Сир, здесь нет ни одного человека, который не был бы готов пролить за вас кровь. Король и граждане, давайте продемонстрируем миру нацию свободы и справедливости во главе с нашим любимым королем, который, благодаря тому, что ничего не проводит силой, всему обязан своей добродетели и своей любви.

Когда я мысленно представляю себе эту сцену, как мне рассказал ее Людовик, я верю даже сейчас, что он мог бы спасти Францию. Именно его мужество требовало уважения к нему, всегда были налицо его добрые намерения. Если бы он только был целеустремленным, если бы он не старался понять каждую сторону, если бы он проводил твердый курс, если бы он предпринял решительную акцию! Но тогда он не был бы Людовиком.

Потом он стоял перед толпой и со слезами на глазах говорил:

— Мой народ всегда может рассчитывать на мою любовь.

И вот так, окруженный своими подданными, приветствовавшими его радостными криками, с трехцветным символом на шляпе, он вернулся в Версаль.

На следующее утро между вами состоялся разговор. Я не спала всю ночь, обдумывая свои планы. Мы не могли оставаться здесь. Я знала, что мы в опасности.

Я отправила мадам Кампан поговорить с людьми, собравшимися у дворца, и попросила ее доложить мне обо всем, что оказалось очень полезным.

— Мадам, — сообщила она, — легко заметить, что в толпе много переодетых. Это не бедняки, хотя на них бедные одежды. Манера изъясняться выдает их.

— Вы разговаривали с кем-нибудь?

— Некоторые обращались ко мне, мадам. Одна женщина с черной кружевной вуалью на лице грубо схватила меня за руку и сказала: «Я вас очень хорошо знаю, мадам Кампан. Вы должны сказать своей королеве, чтобы она больше не вмешивалась в дела правительства. Пусть она занимается своим мужем, а наши добрые Генеральные штаты займутся устройством счастья народа».

Я пожала плечами и заставила себя спросить:

— Что еще?

— Потом, мадам, ко мне обратился мужчина, похожий на рыночного торговца; его шляпа была глубоко надвинута на глаза. Он схватил меня за другую руку и сказал: «Да, скажите ей еще и еще раз, что с этими Штатами не произойдет того, что было с другими, когда они ничего хорошего не принесли народу. Передайте ей, что народ в 1789 году в высшей степени просвещен и сейчас нельзя больше увидеть депутата третьего сословия, выступающего с речью, стоя на одном колене. Передайте ей это, слышите?»