Моя борьба - Медведева Наталия Георгиевна. Страница 23

Она писала много стихов. И это подтверждало ее ненормальное состояние. Она уж и не помнила, сказал ли ей Ку-Клукс-Клан или она сама догадалась, что писать стихи все равно что ебаться: надо полностью отдаться этому. А если не полностью, то зачем же и ебаться, то есть стихи писать?! Но невозможно все время ебаться! Как можно тогда все время писать стихи? Все время находиться в этом ненормальном состоянии, под воздействием каких-то потусторонних сил, слышать все время какой-то второй свой голос, нашептывающий… Писать стихи все равно что влюбиться! Можно ли каждый день, садясь за стол, изо дня в день — влюбляться?!

В последнее время с ней в кабаке дружил Виктор, цыган, которого она в уме называла панком. «Что ты делаешь, Витька, днем?» — спрашивала его певица, представляя, как Витька днем сочиняет свои панковые песни. Но он дрых днем, а потом шел к маме Зине, и вместе они обедали и репетировали песни, которые уже пели другие певцы в кабаке! Назло чтобы! Вся семья была под каблуком Зины — Бабы-Яги. Вот Терезка пела окуджавскую, а-ля цыганскую, и в один прекрасный вечер Витька ее вдруг запел. Да так, что все упали Он тоже падал — «Чемодан… Ааааааа! в руке!!!» — и валился на пол. Ну, это в песне такие слова — когда в третий раз, мол, влюбляешься, то уже собираешь чемодан с вещами своими и уходишь, и ключиком в замочную скважину не попадешь. Не от пьянства, а от страха — страшно из уюта привычного уходить. «Ааааа, ключ дрожит в замке!» — и Витька дрожал всем телом. А с певицей он все время хохотал. Или они шли на улицу — певица прямо в своей цыганской юбке — в паркинг. И там, как в «Мобиле», был мини-маркет, и они покупали плоскую бутылочку виски и, идя по паркингу, пили. Так что, вернувшись в кабак, в бутылочке уже ничего и не было. Им скучно бьіЛОІ Они в кабаке были самыми молодыми! Что они вообще там делали, в этом старческом доме?! Что делали, что делали — зарабатывали деньги! За квартиру — платить чтобы!

— Пука, ты будешь сейчас пукать?! — и певица тихонько засмеялась.

Музыкант по имени Пука — румын, но совсем не румынский, потому что по сравнению с Марчелкой, ну просто тихое малое дитя. Играл он на цимбалах. Машка любила смотреть, как он достает свои палочки, напоминающие ей заячьи лапки, потому что на конце обернуты чем-то мягеньким, и как он стукает ими по струнам, правда, как зайчик такой припизднутый. Он действительно был несколько пришибленный, болезненный какой-то, пугающийся всех и не обижающийся на Машку за ее шуточки по поводу «пуканья».

Вот он отыграл свою неизменную мелодию и пришел на балкон, обиженно что-то бурча. Обиженный на музыкантов, что-то не так сделавших, не так аккомпанирующих.

Вышла, ручки заломивши

И тяженько заплакавши…

Это уже пели казаки! Трое. Два брата — Сашко и Микола. И третьим был Майкл. Они все были из Канады, поэтому Машка с ними разговаривала по-английски. А вообще, они были жуткие украинские националисты, наверняка их папочки служили в ОУНе, как и знаменитый заключенный в СССР Шумак, отсидевший чуть ли ни сорок лет. Его потом Амнести Интернасио-наль освободит. И будут его героем показывать. И никто даже не скажет — как же так, он ведь с нацистами на Украине сотрудничал! Что же за герой такой?! А если он герой или, хотя бы, если вы боретесь за его освобождение, то почему позволили, господа Амнести Интернасиональ, позорный процесс над Барби? Если вам все равно, кого из тюряги выдворять, если вы независимые?! И СССР дурак, как всегда, ничего не скажет, не возразит, не пошлет ноту протеста — он у нас сидел в тюрьме, потому что призывал к уничтожению государства нашего! И не только призывал, а очень даже и работал над этим в содружестве с фашистиками красивыми! Вот с такими, как Барби, которого вы засудили еще до процесса, устроив позорную кампанию по теле- и радио и в прессе!

Несмотря на свой национализм, Сашко очень даже с радостью снялся в телерекламе простокваши… Кремли! Ну ясно, что Кремли — это Кремль на Красной площади в Москве. Там, где говорят «Ньет!», в котором не хотят делать рекламы простоквашам. То есть не хотят открывать свободный рынок. Правда, при опросе общественного мнения Би-би-си народа с улицы одна тетка как ляпнет в эфир прямой: «Да хоть свободный, хоть закрытый! Чего на нем продавать-то?!» Но эту народную речь, конечно, очень сложно перевести на английский язык. Эту насмешку народную на английский не переведут, конечно.

Казаки уже отплясывали Сашко с Майклом особенно здорово плясали. Микола, когда был не пьян, тоже плясал, но из-за алкоголя у него уже было маленькое брюхо, и ему трудновато было исполнять все эти украинско-русские па — на одной ноге прыгать вприсядку или делать такое, вроде физкультурного, упражнение, отжимаешься когда и хлопаешь руками между грудью и полом, он уже не успел бы хлопнуть, плюхнулся бы грудью на пол. Сашко, как администрация «Разина», штрафовал Миколу. Если тот приходил совсем пьяным, то они не выступали, и тогда Микола платил зарплату Майклу и Сашку! Пьяным Микола все время орал, еле стоя на ногах: «Маша! Куда ты?» — и тянул руку к Машкиной юбке, которую она подхватывала в обе руки и взбиралась по жуткой лесенке вверх, из ложи вон, подальше от пьяного Миколы.

Запыхавшийся Сашко в середине танца, во время сольного номера Майкла, вносил за штору на балкон свою гитару, продолжая участвовать в номере, крича: «О, давай! Хоп! Давай!.. Трабульси пришел, — шепча Машке. — Хо, давай!» — опять крича и выбегая на эстраду доплясывать. Машка посмотрела в щелочку между шторами — Самир Трабульси уже сидел за главным столом. За столом, куда сажали самых-самых.

Американского миллионера, заказывающего по тридцать бутылок шампанского, которому Адольф приносил кухонный тесак, и миллионер срубал им горлышки с бутылей, а Адольфик успевал подсунуть на стол еще несколько бутылочек пустых, кто там считать будет — тридцать или тридцать пять было выпито?! Потом весь оркестр бежал на улицу, провожать миллионера — в фильме, видимо, каком то, видели — и играл марши и вальсы, пока миллионер писал на чью-то машину. Как потом выяснилось, на «Мерседес» Владика. Но тот не сердился особенно, думая, что, может, это принесет ему денежную удачу… Или Кашо-ги сажали за этот стол. В окружении кучи каких-то женщин, которым он заказывал икру двухкилограммовыми банками, но ему мало было — не икры, женщин — и он звал певиц и успевал запустить руку в золотую кофту Маши. Или сюда сажали Ду-Ду, и он читал Машке какие-то поэмы на ухо… Или ливанского генерала, сбившего кучу израильских самолетов, у которого не было большого пальца на одной руке, который хромал, опираясь на жуткую палку с набалдашником из золота, и который звонил Машке домой и предлагал помощь — за какие это, интересно, услуги со стороны Маши?! Или сюда сажали пьяного уже Шерифа. И он почему-то никакого внимания не обращал на артистов, и сидел к ним спиной, на стуле, и со стула падал, и Адольф, конечно, бежал его поднимать. А он кричал и хохотал: «Товаритщ! Лубовь! Маша!» — не зовя певицу Машу, а просто потому что в голове у него уже от всех этих «русских» фильмов была каша… И Барбру Стрейзанд сюда усадили, и она аплодировала каждому выступающему, видимо, хорошо помня начало своей карьеры. И Синатра сажали, и он тоже аплодировал. А артистов предупреждали: «Вы только не подходите, пожалуйста!» Как будто они дикие и ненормальные или себя не уважающие. Что же они сказали бы, подойдя?! Дай пятьсот?! Или — сделай меня звездой?! Свое очарование можно было выразить, подождав, когда уходить будут, у бара, не обязательно к столу лезть… А Машка все не переставала удивляться — зачем люди сюда ходят? И не по одному разу, как Синатра, а часто, как Трабульси.

Вначале Машке, конечно, было интересно и лестно. Терезка ее всем представляла. Той тоже было на руку знакомить Машку с клиентами — повод быть приглашенной и заработать, а говорить самой очень и не надо — вот, новая наша артистка, русская американка, вот она и говорит; можно представить, как Те-резке уже надоело говорить с ними! Того же Трабульси она уже лет тринадцать знала. Когда он еще был секретарем Кашоги. Но теперь он был сам себе хозяин и в отличие от бывшего своего намного элегантней и разборчивей в своих знакомствах. И он не совал деньги, как его босс, в корсеты! Нет, с ним надо было сидеть до конца, и когда он вставал, надо было выстраиваться у стола и он всем по очереди, прощаясь, совал деньги в лапку. Нежно так денежки, свернутые, в лапку вкладывал. Однажды вложил в Машкину две тысячи. Маша терпеть не могла стоять и ждать денег. Но так делали все, и так нравилось Трабульси, и она перебарывала свои «не хочу, не буду, не хочу» и тоже стояла. Разыгрывая актрису в роли певицы кабаре. Так себе и говорила: «Я актриса, исполняю роль певицы». Большая русская девушка из Ленинграда стояла в знаменитом русском кабаре «Стенька Разин», в большой сатиновой юбке, в золотой кофте с оголенными плечами, с золотыми розами на талии и хвостами-шлейфами позади, и улыбалась своим большим красным ртом, получая деньги: пятисотки и тысячи. Видела бы ее ба бушка, которая подарила ей пианино в нежном еще возрасте… оттуда и страсть к музыке.