Моя борьба - Медведева Наталия Георгиевна. Страница 5

Он стукнул меня в живот. Не прямым ударом, а как-то снизу. И даже сам при этом присел. Не больно, но неожиданно. Я сгибаюсь и сажусь на диван, уперевшись затылком в белую картину во всю стену. Она называется «Анеле», ее написал калека-японец, ее принимают за экран для слайдов, она принадлежит Анеле. Сама «Анеле» висит на другой стене… Я кричу что-то ругательное, и он ударяет меня по голове. Как стучат в пивных барах по деревянным столам кулаками, и кружки с пивом подскакивают, и пена выплескивается из них на столы… Слезы брызжут у меня из глаз, и я бегу на кухню, в картонный закуток, к холодильнику-плите, за льдом.

Солист Краснознаменного ансамбля продолжает петь. Я думаю, что раз он кричит по-английски, то это неправда. Я возвращаюсь в его комнату и опять сажусь на диван, со льдом на голове. Он выносит ведерко, из которого торчат обломки, совок и метлу. Я вдруг вспоминаю, что о любви он тоже сказал мне по-английски. Он уже в комнате — натягивает свои армейские штаны. Я ухожу.

На электропечи стоит чайник. Я приоткрываю дверь, только что закрывшуюся за мной, и спихиваю чайник с печи-обогревателя. Он подпрыгивает по ступенькам и разбивается. «Вон отсюда!»

Я делаю несколько шагов в темноте, к спаленке, и падаю. Зацепившись, споткнувшись о мусорное ведерко, почему-то оставленное им посередине комнаты-прихожей, на полу в чернобелую чашечку. И весь мусор высыпается из ведерка, и я лежу среди мусора, и к бедру моему прилипает скелетик маленькой копченой рыбки.

* * *

— Hello, blue leg![17]

На пороге стоял высокий, тонкий юноша с «мышиной» косичкой на плече и дразняще вертел в руке кассетой.

Открывая двери, певица собиралась наорать на него — за то что он пришел утром, когда она пытается писать. Но увидев в его руке кассету…

— фи-фи! Это mixing[18]? — она втаскивает его за рукав матрасного пиджака в квартиру, которая, в принципе, сразу начинается комнатой: коридорчик-прихожая настолько мал, что открываемая дверь полностью занимает его. «Втаскивает» певица Фи-Фи из-за боязни, что на лестничную площадку выбежит… ее кот. Она тайно презирает себя за то, что у нее есть кот.

— Да товаритч! — смешно говорит он по-русски, но общаются они в основном по-английски.

Певица уже поставила кассету и, как говорят французы, осталась со ртом «бэ», что по-русски значит — с открытым ебальником. Можно, конечно, спорить и говорить, что это нецензурное выражение и т. д. и т. п. Но оно существует и подтверждает грубость русского народа, но также и его находчивость.

In Paris there’re signs on the streets

For a hundred of passing dogs…

[19]

Злой полуразговор, полупение, сменяющееся настоящим и сильным, под безумную музыку с сумасшедшим, ревущим, а вернее, бьющим по струнам басом… «Чокнутые какие-то. Дикие…» — с восторгом слушает Машка себя, как не себя. Не веря, что это она. Не веря, что она знакома с этими музыкантами, которые аккомпанируют ей. Фи-Фи очень кул[20].

Почему-то он врал ей, что ему двадцать три года. Чему она, с одной стороны, верила — он был инфантильно нежным мальчиком. Иногда не очень умным — на то у нее было несколько примеров. С детской кличкой Фи-Фи, а на самом деле Филиппом. А может, и имя было не настоящим? Он был сыном разведенных родителей — ходил по субботам с мамой на дежёне, отца, видимо, презирал, называя типичным читателем журнала «Луи», вероятно, ПэДэЖэ[21]. Денег у Фи-Фи никогда не было. Но была собственная квартира, в каком-то Сюресне, который надо было так писать, а произносить без второго «с» и которую, квартиру, он сдавал, живя в Париже то там, то сям. Не верила она ему о возрасте, потому что слишком уж много всего он успел к своим двадцати трем годам. Во всяком случае, историй у него было о своей жизни невероятное количество. И в армии он уже отслужил. Что певице нравилось. Он, правда, и в армии устроился музыкальным руководителем армейского оркестра. Вообще, он везде устраивался. Благодаря своей нежности. Всегда хорошему настроению и чувству юмора. «Блю лег» — перефраз фицджеральдовской «Блю мун» — было придумано Фи-Фи благодаря вечным синякам на ногах певицы. Впрочем, иногда она грустно поджимала ноги, сидя на постели.

— Конечно, Фи-Фи, кто возьмет такую группу? Надо сюсюкать педерастично, с улыбочкой парикмахера… А мы… Это же дестрой[22]!

— Но это то, что мы и есть… Ах, какая гармоника, а? — Он сложил пальцы в щепотку и, приложив к губам, причмокнул.

Жест не соответствовал тому, что выдавала гармоника. Она ревела и балдела, захлебываясь сама собой, и заново ревела. Певица тоже хотела зареветь от обиды, что вот уже год их никуда не берут.

— Фраза вашего Бомарше — восемнадцатый век! — актуальна: «Все, что слишком глупо для того, чтобы сказать, можно пропеть!» Поэтому так популярны все эти детские песенки про пляж и кокияж[23].

— Э-э, такие песенки тоже нужны, — Фи-Фи сидел на диване и игрался с котом, который не совсем доверчиво, но пришел все-таки к Филиппу на колени.

Место, где сидел Фи-Фи, в общем-то, не было диваном в полном смысле слова. Все в этой квартире было построено бывшим ее съемщиком — пэдэ[24] из Бразилии Который и взял с нашей певицы 9 тысяч франков за все эти возвышения-ступеньки, образующие: сидения, кровать, открывающиеся и образующие таким образом компартменты для хранения; за обитые деревом стены — как все замечательно вспыхнуло бы здесь при пожаре! — за полки в стенах, закрывающиеся жалюзи, за обитые линолеумом стены ванной и так далее, и прочее, и тому подобное.

— Такие песни нужны только их авторам, Фи-Фи. Потому что, чтобы написать клевую песню, надо, конечно, написать какое-то количество посредственных. Но зачем же их передавать по радио?! Занимать ими место в эфире! Лучше бы эфир молчал время от времени. Никто не слушает специально такие песни. Вообще, кто-нибудь сегодня слушает специально музыку — сев в кресло, послушать любимую группу, песню? Все что-то делают, а музыка звучит, создает фон, успокаивает одиночек в их одиночестве… как вот мой кот меня своим присутствием успокаивает.

— Он очень симпатичный, твой кот. Очень миленький, — игрался с котом Фи-Фи.

Да, он таки был слишком кул для певицы, Фи-Фи. «Безволие, отсутствие амбиций, самолюбия!»-вот как называл это писатель. Но он тоже был ненормальный, писатель. Он, например, не понимал, зачем люди репетируют Он хотел, чтобы сразу — певица на стадионе на 100 тысяч! Он всегда говорил о цели, то есть финале, конечной точке. А творческий процесс — репетиции — им не учитывались, во всяком случае, он об этом знать не хотел.

Певица принесла из кухни пиво и стаканы. Они пили, обсуждали ее тексты, аранжировки Фи-Фи и возможности, которые были зафиксированы на листе бумаги — в основном все уже перечеркнутые. Певица показала новый текст под названием «Я — блядь!», и Фи-Фи засмеялся.

— Конечно, тебя не возьмут. Ты хочешь орать, что ты блядь!

— Что за чушь?! Это не значит, что я на самом деле блядь. А даже если это и так, ситуация «я — блядь» куда интересней пляжа и кокияжа и всего подобного «варенья»!

— Ты можешь мне это не объяснять. Объясни, то есть докажи это месье Супле из «Полидор», который дает деньги.

— Я не против романтичных, душевных песен. Но должны ли они быть такими же «хорошенькими», как и когда тебе семнадцать лет?

У певицы, впрочем, и в семнадцать лет не было «хорошеньких» песен. Восторгаясь эстетством и элегантностью Константина Леонтьева — ничего себе параллельки, философ Леонтьев и рок! — она о себе всегда говорила: «Я грубый придорожный цветок!»

— Вот он вышел в тридцать лет на сцену, а хотел-то выйти в двадцать! И что же — ту же добрую хорошую песню петь?! За годы отказов и непонимания злым, как собака, надо стать! Ну а кто тебя возьмет злого — не дай бог обидеть зрителя, все должно быть кул. Или наоборот; в двадцать-то лет ты, может, и был злым, но уж к тридцати понял — надо быть добреньким, поэтому пляж и кокияж.