Моя борьба - Медведева Наталия Георгиевна. Страница 7

«Почему меня не ангажируют террористы?

Сидит Шемон Перес в кабаке, охранников — три человека. Я пришла с большой сумкой — принесла выстиранную наконец-то гигантскую юбку, подаренную Марчелкой. Никто даже не проверил сумку! А у меня могла быть в ней бомба. В перерыве, после «Кипучей», я могла пойти с Лешей в бистряк, а бомбочка бы взорвалась. Возвращаемся — ай-яй-яй! Какой ужас! Руки-ноги на дороге! Зачем они взорвали монмартровское «Тати» — там одни арабы, советские. Взрывали бы дорогие магазины — там те, против кого они — спокойная, уверенная буржуазия. На «Шатле», посередине платформы, стояла никому не принадлежащая сумка. Люди жались к краям, самым дальним, платформы. И все смотрели на эту сумку. Полицию вызвали. Поезда не было — видимо, передали, чтобы он задержался в туннеле. Когда полиция появилась, у сумки уже стоял на полусогнутых клошар. Он, оглядываясь на всех хитрой мордой, осторо-о-жненько ее открыл… и заржал! Там быда спортивная одежда, и он стал примерять штаны, ти шорт и гоготать. Полицейские набросились на него, но он успел спиздить штаны, полотенце и убежал. Все это, захлебываясь от смеха, я рассказала Вячеславу, придя в кабак. А он смотрел на меня и думал — пьяная она или нет. Мою экзальтированность, жестикуляцию и возбужденность он часто принимает за опьянение. Все это его — и людей — пугает. Вчера я таки была поддатой, но он ничего мне не сказал, метрдотель. Людей пугает сверхэмоциональность?»

— Дети… дети, открываем. Тихо, быстренько открываем. — Вячеслав уже зажигал свечи на столиках балкона.

Артисты нехотя собирали пожитки. Певица убирала листы дневника и толстую книгу о жизни Стеньки Разина, приобретенную у неожиданного букиниста на углу Этьен Марсель и Сен-Дени.

— Ты эту книжку здесь купила? — Алеше Дмитриевичу было скучно.

Его истории, шутки, анекдоты все уже знали наизусть. Певица была самым свежим человеком в «Разине». И еще — она была оттуда, из CCCR из России, которую Алеша покинул, будучи мальчиком, одетым в матросский костюмчик.

— Здесь они мою Россию ругают. Не то чтобы я советский, но мою Россию люблю…

— Тихо-тихо, Алешенька, — Вячеслав уже открывал штору балкона, на который продвигались клиенты, — советские, наши — добавил метрдотель.

Советская группа мужчин в костюмах уже обсуждала, кто где сядет. С ними затесался бывший советский тип из Бруклина, с Брайтон-Бич. Машка их сразу узнавала — обычно на груди у них поблескивали Звезда Давида, знак Зодиака (этот был Девой) и на мизинце был большой перстень с пятирублевой, времен Николая II, монетой. Настоящие советские, у них на лацканах были значки. Бруклинский пришел познакомиться с Дмитриевичем. Вот он уже достал свою визитную карточку (со своей фотографией!), а советские товарищи кричат, чтобы им принесли водку «сразу!», кто-то прихлопывает в такт песни, исполняемой Владиком в низинке для Переса.

Хава Нагила!

У-лю-лю лю!

Слов он не знает и придумывает на ходу Дмитриевич смотрит на визитную карточку бруклинского, потом на его Звезду Давида.

— Кто был первым коммунистом, знаешь? Иисус Христос! Он тоже обещал, что всем будет хорошо! — Алеша подмигивает певице, а бруклинский хохочет и уходит к бару, к оставленному там приятелю и коньяку.

— Хава Нагила! — неожиданно Дмитриевич прихлопывает, притопывает и делает пируэт, застывая, раскинув руки в стороны. — Во!

Советский стол обслуживает молодой парень Николя. Русского происхождения. Вот он несет тарелки с блинами и пытается поставить их перед клиентами. Они оживленно машут руками, и Николя стоит за их спинами в ожидании. Толстый советский тип оборачивается, хватает из рук Николя тарелки: «Да будь ты проще, парень! Свои же люди!» Николя делает птичье движение головой. Певица хихикает, Николя шепчет «валенки» и уходит.

За круглым столом в норке, как всегда, сидят Янек и бывший оперный, тоже поляк, певец Зденек. Они тихо возмущаются отсебятиной Владика в песне.

— Ну я не могу. Не мб-гу. Стыдно! — Янек опускает свою коротко остриженную голову в руки.

— Бардак! Пивная лавочка! — поддакивает Алешка.

Тут как раз возвращается Владик. Хохочет: «Он мне подпевал!»

— Владик, ну как можно? Пел бы другую песню! Зачем же так позорить себя?

— Ой, ладно, Янек! Они просили «Хаву Нагилу»! Что же, сказать, что не знаю? Дали, правда, всего двести… А-у! — зевает Владик.

Группа советских товарищей оборачивается, и он кланяется, прикладывая руку к груди: «Здравия желаю!» — почему-то говорит им, гражданским.

Певица курит, сидя рядом с толстым Мишей. Ему больше всех не нравится присутствие клиентов на балконе — это не позволяет ему положить больную ногу на стул. Янек бежит по вызову с низинки и запевает польскую «Варшаву».

— Хуйвенчи. Попизденчи. Жопенчи… — дурачится Дмитриевич, пародируя польский язык.

Зденек оборачивается и, покачав головой, шепчет: «Курва мать…» Певица кашляет от смеха. «Кури, кури — поправишься!» — не унимается Дмитриевич.

— Машенька, вы бы чай с медом на ночь, — толстый Миша.

— Глупости. От меда только вспотеешь. Вот у меня прекрасный сироп, Машенька, — Муся, бывшая певица оперетки («Я пела все популярные оперет-тки!») показывает зеленую бутылочку в мешочке. — Или вот бон-бонки, ментоловые. Надо сейчас осторожно, погода меняется…

Янек уже поет «Местечко Бельц». Слова он знает. На идише. У него спокойный, ровный, «маленький», но приятный голос. В Польше он был популярным эстрадным певцом, исполнителем французских, итальянских, испанских песен. У него были поклонники — молодые гомосексуалисты. Его, Янека, гомосексуализм незаметен. Только когда он выпивает, может вдруг исполнить какие-то «па» из кордебалета, где танцуют его сегодняшние друзья и любовники. Здесь он поет в основном русские песни. Оставшись в Париже, он стал исполнителем русских песен. Как и многие поляки. Даже хозяйка ресторана — польского происхождения — владеет русскими (потому что есть у нее еще один!) ресторанами. Она не может простить русским их прихода в 39-м году, забыв, что сами они, поляки, были в союзе с немцами с 35-го года. Никто не хочет помнить этого, кроме писателя, знающего хорошо историю.

За маленьким польским баром уже стоял Антуан. Постоянный клиент «Разина» лет восемь. Ливанец с узкими плечами и широкими бедрами, с заспанным лицом, с кучей денег, скучающий от бесцельной жизни, не знающий что делать: плейбой. А может, от того что жизнь вдруг показала некрасивую изнанку? Раньше жизнь была заполнена планами о поездках в Париж или планами о возвращении в Бейрут. Сейчас можно было ехать в Нью-Йорк или Лондон, но в Бейрут уже нельзя было возвращаться… Певица увидела Антуана и сделала так, чтобы и он тоже ее заметил и в конце концов позвал бы. Сидеть за спинами советских товарищей, выпивших уже три бутылки водки («Откуда у них деньги?»), с Мусей и Мишей, с Алешкиными шутками, ей было скучно.

За стойкой польского бара работали Ирена и Данута. Они готовили кофе, продавали сигареты и цветы, зарабатывали с бутылочки, открытой в их баре. Певицы тоже имели проценты с открытых при них бутылочках. Так как самая дешевая стоила 1000 франков — получалось около шестидесяти певице, как раз на такси обратно. Когда Антуан был в хорошем настроении, он давал и наличными. От пятисот и вниз. Сегодня он, казалось, был в хорошем.

— Хеллоу, Тони! — с начала знакомства певица разговаривала с Антуаном по-английски.

Антуан целовался с певицей, оглядывал ее и делал (или не делал) комплименты. Потом в основном говорила певица. Развлекала его. Рассказывая обо всем подряд — что видела на улице, что слышала по радио или же просто откалывала штучки о клиентах, да и певцах. Она всегда думала, что, будь у нее столько денег, как у Антуана, — неужели бы она приходила каждый вечер в этот русский старый кабак?! Неужели бы скучала?! Как он — Антуан всегда жаловался, что все надоело, что нечего делать, что ничего интересного не происходит… подтверждая таким образом хемингуэевскую оценку богатым. Но те, у кого денег нет, всегда думают, что уж они-то нашли бы им применение поинтересней, уж они-то придумали бы что-нибудь эдакое… Антуан махнул рукой — «Шампань’» — и Ирена быстро побежала за бутылкой и бокалами.