Провокатор (СИ) - "Д. Н. Замполит". Страница 28

Плеханов аж приосанился, поскольку явно решил, что я записал его в третью группу. Впрочем, так оно и было — философ он действительно выдающийся, только вот характер скверный.

— И если мы хотим революции, мы должны — даже обязаны! работать не только с идейными пролетариями, но и с теми, кто “жрать-спать-выпить”, а для этого экономизм в самый раз, — постарался я еще раз убедить визави.

— Тогда вам лучше сразу обратиться к нашим “молодым” или непосредственно к мадам Кусковой с ее мужем, они страсть как любят учить пролетариат бороться за копейку и отрицают революционную составляющую борьбы! — отчеканивая каждое слово и внимательно глядя мне в глаза, сказал Плеханов.

Нет, это что-то особенного, как говорят в Одессе. Вроде умный человек, а стоит сказать “экономизм” как сразу планка падает.

— Революционную составляющую я не отрицаю. Я просто считаю правильным, чтобы каждый занимался тем, что он умеет. Вот вы считаете экономизм врагом и всячески “боретесь” с ним, — я постарался, чтобы моя ирония в интонации дошла до Плеханова. — А ведь через пятьдесят лет никто и не вспомнит суть ваших разногласий, а лет через сто вообще не будут знать, кто такие Кускова или Струве. И мне кажется, что лучше рассматривать экономизм не как врага, а как инструмент, который мы можем использовать. Давайте все-таки попробуем, а?

Все-таки идеологический пуризм — страшная вещь, Плеханов мигом преобразился, грудь его выгнулась, глаза метнули огонь и из ноздрей, как мне показалось, повалил дым. Усы угрожающе поднялись чуть ли не до середины лба.

— Я занят по горло партийной и литературной работой. Я не имею времени, ни права заниматься пустяками, браться за то, что иным людям может казаться каким-то новым откровением, а в действительности является обыкновенной мелкобуржуазной возней. На этом и закончим наш разговор.

Мы завершили обед в молчании и разошлись, разве что условились, что встретимся завтра и я заберу письма в Россию. Хорошо хоть руку подал на прощание.

— Черт вас дергал за язык! К чему это было злить Плеханова, подсовывая ему этих клятых экономистов! Теперь, поверьте мне, он возьмет вас на мушку, он непременно найдет у вас какие-нибудь вредные ереси, — выговаривал мне Бонч-Бруевич.

Владимир Дмитриевич, даром что был молод, к “молодым” не относился. Ему тоже досталось несколько писем и рассказ о разговоре с Жоржем, приведший его в такое возбуждение. Хотя идея общей газеты ему понравилась и он обещал свою помощь при закупке полиграфического оборудования и, что самое важное, связать меня с Лениным, который пока находился в сибирской ссылке. Но вот перед Георгием Валентиновичем он буквально трепетал.

— Нет, возражать ему никак нельзя, это выводит его из себя и он сейчас же переходит на личности!

Ладно, первый блин комом, будем капать на мозг, но я уже был уверен, что с Плехановым каши не сваришь и эта уверенность лишь окрепла на следующий день, когда мы опять встретились. На этот раз он был в сопровождении не очень опрятной маленькой старушки в разбитых башмаках. Это была Тётка — Вера Ивановна Засулич, которая невзирая на свой внешний вид и торчащие из-под шляпки пряди, показалась мне куда разумнее Плеханова. Тот сухо передал мне письма и уже собирался откланяться, как Засулич попросила еще раз изложить мои предложения, что я и сделал. Плеханов морщился, хмыкал, но некоторое время слушал не перебивая, в основном, благодаря Вере Ивановне, которая держала его под руку и время от времени сжимала ее.

— Я исхожу из того, что невзирая на оппортунистическую и ревизионистскую суть экономизма (которую, кстати, осуждаю так же решительно, как и вы, Жорж), совместная низовая работа с экономистами возможна, более того, через нее мы можем привлечь к общему делу непосредственных практиков движения, прежде всего самих рабочих, вполне готовых драться за трейд-юнионы, но пока не готовых перейти к политической борьбе.

— Другими словами, вы допускаете мирный исход спора с “молодыми”, - наконец не выдержал и саркастически произнес Плеханов. — Никогда этот ваш проект не будет для меня приемлемым. Моя позиция в данном вопросе постоянна и неизменна!

— Жорж, — я отважился на еще одну попытку, — понятно, что мы сегодня не договоримся. Но напоследок я прошу вас подумать вот о чем. Вы вводите в оборот очень опасную практику “борьбы до победного конца” в идейных вопросах, которые никому, кроме двух-трех десятков человек, не интересны. Вы будете постоянно размежевываться с теми, кто вполне мог быть вашим союзником и тем самым будете ослаблять движение, хотя ничто не мешает нам идти к социализму врозь, но бить царизм вместе. И рано или поздно идейные разногласия возникнут и с друзьями. И начнут копиться личные обиды, которые никак не нужны в предстоящем пути. А потом, когда мы совершим революцию, эта практика приведет к чисткам среди бывших товарищей, которых кто-нибудь объявит “ревизионистами”, “оппортунистами” или “приспешниками буржуазии”. Более того, под этот молот попадут и честные рядовые бойцы, не слишком разбирающиеся в теории. Поэтому я твердо считаю, что нам необходима другая практика — постоянного сотрудничества. Да, не по всем вопросам можно сотрудничать, но по большинству-то можно! И газета, как средство объединения, нам нужна позарез.

— Никогда! — набычился Плеханов.

— Ну то есть вы отказываетесь и оставляете газету на откуп экономистам?

Плеханов молча поклонился, развернулся и пошел в сторону, так что расстались мы недовольные друг другом, и даже присутствие Засулич ничего не исправило.

На ум неожиданно пришла строчка из Венички Ерофеева “Ты блестящий теоретик, Вадим, твои тезисы мы прибили к нашим сердцам, — но как доходит до дела, ты говно говном!” и я горько усмехнулся. Ну что же, флаг в руки, Георгий Валентинович, оставайтесь главным философом партии, блюстителем ее идеологической чистоты, а дело делать придется без вас. И ведь что характерно — эти белые одежды не помешают Плеханову шарахаться от большевиков к меньшевикам, а потом вообще к оборонцам и получится из него через двадцать лет, несмотря на все его заслуги, свадебный генерал, эдакий социалистический Киса Воробьянинов — “гигант марксистской мысли, отец русской социал-демократии и особа, приближенная к Энгельсу”. И совсем уж в духе шуток, которые так любит история, в его родной Гудаловке под Липецком, переименованной потом в Плеханово, расположится областная психиатрическая больница. И его земляки будут говорить: "Попал в Плеханово"…

Осень-зима 1898

Жизнь у дядьки задавалась так себе — и своих детей было семеро, и жена его, неразговорчивая худая баба, не шибко рада была. Дядька Василий, похоже, ее побаивался и потому старался почаще бывать в отлучках — ходил с мужиками в разные строительные артели и в уезде, и в губернии. Сам Митяй тоже держался от тетки подальше, уж больно она в неизменном своем черном платке была похожа на тех монашек, но кормила наравне со своими и то слава богу.

Летом же совсем хорошо — то наезжал дядька и забирал Митяя с собой в артель, на побегушки, а коли оставлял в деревне, то ходил Митяй за стадом подпаском, а на воле деревенскому мальчишке сколько всего найти и съесть можно! И грибов в лесу, и рогоза у речки надергать, а потом запечь корневища, да и порыбалить в той же речке!

Осенью же мужики с промыслов возвращались и всю зиму кустарничали, делали на продажу всякую домашнюю утварь, пока бабы ткали рогожи. Со школой пришлось распрощаться — и далеко, и своих четверо учатся, пятого не потянуть.

Ближе к зиме к соседу приехал студент из самой Москвы, долго говорил с Василием и с мужиками насчет сельской артели, да только не вышло у него ничего, земля вокруг была тощая, болотистая, сеять хлеб никакого смысла на было, все давно уже почти поголовно в отходчиках были, оставляя сеять коноплю и вообще заниматься сельским трудом жен и детишек.

На Рождество, отстояв всенощную, Митяй было собрался с двоюродными идти по домам Христа славить — петь тропари да кондаки, за что хозяева одаривали где пирогом, а где и пятаком, да только не взяли его, уж больно ветхая одежонка была, а христославы наряжались в самолучшее. Тетка не пожалела своим достать из сундука заветный расписной платок и вышитые кушаки, а Митяю пришлось сидеть дома и тихонько молиться, чтобы у него когда-нибудь появилась настоящая семья, которую он будет любить и где его будут любить его самого.