При опознании — задержать - Хомченко Василий Фёдорович. Страница 21

— Ты мне богом выбрана, твоё имя в древнем Египте означало: избранница богов. Ты — одна моя надежда, с тобой вместе я пройду по жизни весь свой тяжкий путь.

— А долгим будет этот путь? Ой, Серёжа, боюсь я за тебя. Как ты кончишь? — задумчиво проговорила она, словно саму себя спрашивала. — Сомневаюсь, что путь твой правильный, что вы, горстка единомышленников, можете хоть что-то сделать.

— Нонночка, чтобы начался пожар, хватит одного уголька, одной искорки. Вот мы и есть эти искры.

— Страшно это все, Серёжа. Мне страшно. Ваши бомбы убивают не только тех, в кого вы метите, но и невинных, простых людей — кучеров, солдат-охранников. Народ не пойдёт за вами, он вас не любит, боится…

— Нас оценит история. И народ оценит, если поймёт, кто мы и чего хотим. Правда твоя, нас мало. Многие из нас, как ты вот, усомнились в тактике и отошли в сторону. Но других путей борьбы я не вижу. Нет их.

Он встал, взял кресло, пододвинул его к Нонне, сел.

— Вот ты меня любишь, — сказала Нонна, — а мне этого мало. Я хочу под венец пойти, законной женой твоей стать, детей рожать и чтобы у них был отец. Тебе же семья теперь — вериги. У тебя своя цель. Ты ходишь рядом со смертью. Страшно все это. — Лицо её окаменело, глаза уставились в одну точку, губы скривились, словно перед ней возникло грозное видение.

— Что ты, Нонна? Что с тобой? — наклонился к ней, взял за руки. — Обойдёт нас несчастье. Бог тебя любит, а значит, и надо мной смилостивится.

Посидели, помолчали, стараясь отвлечься от тяжёлых мыслей.

— Ты что читаешь? — спросил Сергей, указывая на книгу, лежавшую на столике рядом.

— Библию, — Нонна взяла книгу, раскрыла, — самую мудрую книгу на свете. В ней каждый найдёт ответы на все жизненные вопросы. И такая заповедь здесь есть — не убий!

— Только это ты и увидела? Да в этой твоей самой мудрой книге одна кровь, одни убийства…

— Крови много, но Библия это осуждает. Тем-то она и мудра; показывая, сколько пролито людьми невинной крови, она утверждает, что всякая кровь, всякое убийство — тяжкий грех, нет оправдания крови и убийству. Нет оправдания…

— Нет оправдания крови невинной, — сказал Сергей, взял Библию у неё из рук, полистал. — Нонна, давай не будем про это. Не нужно. Зачем ты затеяла этот разговор? Ты же никогда об этом не говорила. Что с тобой случилось? Ты что-то от меня скрываешь. Расскажи… ясно, если хочешь. А так, давай, радость моя, лучше говорить про что-нибудь хорошее. Про нашу любовь. — Он прижался бородой к её щеке. Нонна засмеялась — было щекотно.

— Ладно, я прочитаю тебе про любовь. Слушай… «Встану я и пойду по городу, по улицам и площадям его и буду искать того, кого возлюбила душа моя. Искала я его и не нашла. Встретила меня стража, обходившая город. „Вы не видели того, кого возлюбила душа моя?“ Стражники избили меня, поранили меня, сдёрнули с меня покрывало… Но только я отошла от них, как нашла того, кого возлюбила душа моя; ухватилась за него и не отпустила, пока не привела в дом матери моей…»

— Боже мой, — сказал Соколовский дрогнувшим голосом, — что это ты читаешь. Это же почти слово в слово наша история.

— Боюсь, что и в будущем тоже.

— Нонна, — уткнулся он лицом ей в колени. — Не смерть мне страшна, а разлука с тобой. Я не могу подумать, что потеряю тебя.

Опасный государственный преступник, народник-террорист, Силаев Сергей Андреевич, бывший корнет русской армии, который бежал из тюрьмы и розыски которого были объявлены по всей империи, проживал теперь нелегально в Черниговской губернии, служил управляющим имением и во всех документах значился Соколовским Сергеем Мироновичем. Никто из его родных не знал, где он, знали только, что жив. Никаких вестей родным не подавал, ни матери, ни сёстрам, чьё поместье стояло в центральной России, в Тверской губернии, рядом со Старицей — старинным русским городком на Волге.

Убежал он из тюрьмы средь бела дня, на редкость легко и просто; возможно, это был единственный случай такого дерзкого побега. Произошло это так.

Из Министерства внутренних дел в тюрьму приехала с ревизией комиссия. Комиссию ждали. И чем больше старались навести в тюрьме порядок в соответствии с требованиями инструкций и Положения о тюремном режиме, чем больше спешили, тем больше было неразберихи и хаоса. Одно делали, другое забывали, а доделывая забытое, портили то, что уже было сделано. Когда комиссия приехала, беспорядок, впрочем, как это обычно бывает, — стал ещё явственней. Ревизоры разносили начальство, тюрьму лихорадило.

Июнь стоял знойный, а в тот день было особенно душно. Одному члену комиссии, медицинскому инспектору, показалось жарко ходить в вицмундире по коридорам и камерам, где ни сквознячка, ни прохлады, и, сняв вицмундир, фуражку и белый халат, он повесил все это в шкафу коридорного надзирателя, оставшись в одной рубашке. Как раз наступило время обеда, разносчики раздавали по камерам баланду, продавали махорку, сахар, пряники и ещё кое-что из дозволенного, дневальные выносили из камер параши. Был тот самый оживлённый час в тюрьме, когда отпираются все камеры.

Силаев, стоя в очереди за баландой, заметил, как разделся инспектор-врач, и у него сразу мелькнула мало сказать отчаянная — безумная мысль о побеге. Словно кто-то стукнул его по голове и шепнул: беги, поймают — карцером только отделаешься. И он отважился. Взялся вместо дневального вынести парашу в уборную. Тот охотно уступил ему свою очередь. Силаев снял тюремный халат и в нижней рубахе (штаны и туфли на нем были свои, гражданские) подхватил с напарником парашу и понёс к выходу. Надзиратель в этот момент был в другом конце коридора, разбирал ссору между раздатчиком обеда и арестантами. Силаев сказал напарнику, чтобы нёс парашу один, и сам, не веря в успех, молнией кинулся к шкафу, надел вицмундир, поверх — халат, на голову фуражку и спустился на нижний этаж. Прошёл мимо надзирателя первого этажа — тот не остановил, ничего не заподозрил, — пошагал по двору. Возле ворот и проходной будки стояли два охранника. Силаев неторопливо, спокойно стал осматривать двор, остановился, заметив на дорожке окурок, демонстративно поднял его, показал охранникам, погрозил пальцем. У него ещё хватило выдержки и завидного, до того самому ему неведомого, спокойствия заглянуть в уборную, как бы тоже для ревизии, и только потом направиться к проходной. Охранники, естественно, приняли его за врача-инспектора, члена комиссии, что вот уже который день наводила страх на администрацию тюрьмы. Они вытянулись перед ним во фронт, а старший попытался оправдываться:

«Извините, пан доктор, двор недавно подметали, а из нужника ещё вчера все выгребли».

«Хорошо, молодцы, отметим в акте, — сказал он. — А как территория вокруг тюрьмы?» — и уверенным жестом руки показал на железные ворота.

«Извольте взглянуть, пан доктор».

Громыхнул засов, звякнул замок, ворота распахнулись, и Силаев очутился на свободе…

Он долго потом помнил, да и теперь ещё не забыл, какая на него сразу напала слабость, как дрожали руки и ноги, передёргивало нервным тиком лицо. Ему бы кинуться бегом наутёк, подальше от тюрьмы, затеряться на задворках среди людей, сорвать белый халат, фуражку, которая была ему мала и еле держалась на макушке стриженной наголо головы, сбросить вицмундир с блестящими погонами, нашивками, петлицами, а он еле-еле переступал ногами. Словно во сне, когда снится, что убегаешь от какой-то опасности, изо всех сил стараешься бежать, а ноги, как ватные… Так и с ним тогда было. И только когда прошёл из конца в конец проулок (шёл, дурень, на виду у всей тюрьмы — окна тюремной канцелярии глядели ему вслед), только тогда, словно стегнули его по пяткам, шмыгнул за угол дома, припустил, добежал до оврага, спрятался в кустах.

Сердце после трехмесячного пребывания в камере отвыкло от движения и бега, колотилось так, что казалось, пробьёт ребра. Выдыхая горечь, ловил ртом воздух, словно утопающий, которому удалось на миг оторваться ото дна, поднять над водой голову.