При опознании — задержать - Хомченко Василий Фёдорович. Страница 22

А на земле раннее лето, земля в цвету, овраг — багряный от распустившихся трав, вокруг птичий щебет и писк, трещат кузнечики, порхают бабочки, разные козявки и жучки… Воля, простор! Боже, неужели воля?! Неужели каких-то двадцать минут назад он был ещё за решёткой, в душной камере, откуда его ждала одна дорога — по этапу в Сибирь, на долгую каторгу, в рудники… Что это — сон или явь? Явь! Вот же оно, чистое небо над головой, зелёная, изумрудная трава, на которой он сидит, деревцо крушины, до которого он дотрагивается, срывает листик, а по нему ползёт божья коровка. Но хотя Силаев видел реальность своей воли, разум отказывался верить в такое неправдоподобно лёгкое, счастливое освобождение. Вскрикнув, как от боли или раны, Силаев упал лицом в траву и затрясся от рыданий… Он ещё не знал, как выберется отсюда, где сможет на первое время приютиться, у кого попросит пятак на хлеб. Не было и страха, что поймают и за побег будут гноить в карцере, бить, хоть он и политический заключённый. Били бы, конечно, как последнего бродягу, под разными предлогами, если бы поймали. Ещё не думая, как и что ему делать, он поверил: раз так легко удалось самое трудное — побег из тюрьмы, остальное как-нибудь уладится.

Во Владимире, губернском городе, где он сидел, у Силаева не было ни одной знакомой души. Явочная квартира, адрес которой ему дали и куда он ехал в самом начале апреля, провалилась. На этой квартире его и арестовали. Была засада. Попался довольно банально, угодил, как это часто бывает, в расставленную жандармами ловушку. Силаев вёз на явочную квартиру чемодан с прокламациями, шрифтом, динамитом. Три комнаты этой квартиры снимали порознь три человека — Василий Лопатин, Орещенко и Кравцов. Силаев познакомился с ними раньше, когда приезжал во Владимир наладить связь со здешней группой и повстречался с Лопатиным. Тогда Силаев ничего не привозил. Орещенко и Кравцов, как сказал Лопатин, не имели никакого отношения к их делу и не знали, кто такой в действительности Лопатин, даже не подозревали будто бы, что тот состоит в организации революционеров.

Лопатин его ждал, ответил на пароль паролем. Силаев приехал под вечер четвёртого апреля. Поужинал вместе со всеми, назвался родственником Лопатина, поболтал с его соседями. Орещенко и Кравцов расспрашивали про Петербург, вроде бы собирались переехать туда на постоянное жительство. Вдвоём выпили бутылку водки. Кравцов — студент, Орещенко служил где-то бухгалтером. Он сильно опьянел и все хлопал себя по лысине и к месту и не к месту повторял: «Пусть прольётся кровь». Кравцов осоловелыми, застывшими, как у барана, глазами уставился в старую газету, старательно читал. Лопатин говорил мало, сидел с отчуждённым, непроницаемым лицом. Силаев тогда не придал значения тому, что вёл он себя в общем не так, как прежде: нервничал, был чем-то напуган.

Поужинав, усталый с дороги, Силаев прилёг, не раздеваясь, на диван. Достал из портфеля недочитанный французский роман «Одиночество» про инсургента, его борьбу и страдания. Люди, с которыми тот вместе сражался, покинули отряд, осознав тщетность своей борьбы, не видя её реальных результатов. Герой оказался в одиночестве. Чтобы узнать его дальнейшую судьбу, оставалось прочитать до конца книги всего несколько страниц, но Силаев мгновенно и глубоко уснул, уронив книгу на грудь. Разбудил его лёгкий толчок в плечо. Он вздрогнул, как от прикосновения раскалённого железа, инстинктивно почуяв беду. Раскрыл глаза и замер, словно одеревенел: перед ним стояли два жандарма. Они схватили его за руки, приподняли. «Садитесь», — приказал ему старший жандарм. Тут же стояли понятые, хозяин дома и дворник. Орещенко и Кравцова в комнате не было, остался один Лопатин. Чемодан Силаева лежал на столе раскрытый.

Силаев, сражённый таким неожиданным поворотом событий, сидел, как оглушённый. Никаких шансов на спасение он не видел. Не кинешься же очертя голову на жандармов и понятых. Знал, что и возле дома стоят жандармы. Его стала бить нервная дрожь, почему-то затряслась левая нога. Чтобы скрыть это, он положил ногу на ногу, стиснул их. «Что произошло? — пытался он разобраться в обстановке. — Выходит, меня здесь ждали, знали, что я должен приехать. Кто мог донести о моем приезде? Кто? Да Лопатин. Его же не арестовали!»

Силаев все старался встретиться взглядом с Лопатиным, может быть, хоть по глазам его понял бы, что случилось. Но тот не глядел на него. Этот красавчик с холёным лицом, девичьими пухлыми и почему-то всегда пунцовыми, точно накрашенными, губами сидел, словно все это его не касалось, словно не происходило ничего чрезвычайного, и почёсывал мизинцем тонкий длинный нос с горбинкой. Лопатин очень гордился этим своим античным носом. Ещё в прошлый приезд Силаева Лопатин ни с того ни с сего похвастался, что его предки будто бы благородного эллинского происхождения.

«Лопатин меня боится, — догадался Силаев. — Значит, он продал, он доносчик. Были же подозрения, что он решил отойти от борьбы, порвать всякую связь с организацией. Вот и порвал и, чтобы не нести ответ за прошлые поступки, искупил вину предательством». Чем дольше думал Силаев, чем больше был уверен в своей правоте, тем сильней наливался тяжёлой, взрывчатой ненавистью к Лопатину. Силаев теперь демонстративно пронизывал его взглядом, не спускал с него глаз, шептал проклятия так, чтобы Лопатин их слышал, и тот пересел подальше, за спины понятых. Испугался. «Его бы на товарищеский суд, — думал Силаев, — да осудили бы на повешение, чтобы сам в петлю залез, как осуждали таких, как он, иуд. Пусть бы сам повесился…» Такая кара ему может быть в будущем, а что сейчас? Эх, выхватить бы у жандарма саблю, да секануть по этому эллинскому носу с горбинкой, по смазливому слащавому лицу. Еле сдерживал себя, чтобы этого не сделать.

Заподозрил Силаев и Орещенко с Кравцовым. Кто они на самом деле — бухгалтер и студент или, может, агенты охранки? Кравцов на студента не похож, человек ограниченный, тугодум с заторможенной психикой. И почему он не на занятиях в Москве?

Хозяин дома закурил, протянул пачку Лопатину. Тот взял папиросу, сказав «мерси», поблагодарил кивком головы, долго разминал тонкими пальцами с длинными ногтями и сунул в рот только тогда, когда хозяин поднёс ему зажжённую о подошву спичку.

Силаев тоже попросил папиросу. Хозяин, низенький толстячок, напуганный просьбой, казалось, стал ещё ниже ростом, глянул на старшего жандарма, показывая пачкой на Силаева, — можно ли? Жандарм разрешил. Хозяин протянул не пачку, а одну папиросу, держа её за конец, набитый табаком, и, как только Силаев её взял, быстро отдёрнул руку. Подождав немного, Силаев повернутся к Лопатину — у того одного дымилась папироса, — попросил прикурить. Лопатин нервно вскинул голову, покраснел, отвёл глаза. И если до этого у Силаева оставалась хоть крупица сомнения в вине Лопатина, то теперь он окончательно удостоверился: Лопатин — предатель. Возможно, не по своей вине предал, возможно, на его след напали жандармы, заставили им помогать, и он, чтобы облегчить свою судьбу, стал их агентом. Если так, то это по его данным совсем недавно арестовали в Минске Ермоловича, Сяднева, Середу. Потому Лопатину и страшно, и стыдно. Подлец.

— Выкупился, — тихо проговорил Силаев, уже не столько ненавидя, сколько жалея Лопатина, как жалеют червяка, неосторожно попавшего под каблук.

— Не разговаривать! — строго предупредил жандарм, а дворник с угрюмым лицом и всклокоченной чёрной бородой, сознавая всю значительность момента, при котором он присутствует и исполняет важные государственные обязанности, ещё больше нахмурился, готовый привести в исполнение все, что ему прикажут.

Старший жандарм доставал из чемодана один предмет за другим, называл его, показывая понятым, и записывал название в протокол. «Прокламации, сорок штук, — говорил он. — Запальный шнур… Белый порошок в двух мешочках… Пироксилин…» Если не знал названия, описывал то, что доставал: «Металлический предмет из белого металла с двумя шурупами и двумя дырками».

Прикурить Силаеву дал хозяин. Некурящий Силаев сильно затягивался, набирал полную грудь дыма, задыхался от горечи, но курил. Заметил на диване книгу, которую привёз сюда и читал перед сном — всего несколько страниц не дочитал. Она лежала, раскрытая на недочитанном месте, кверху обложкой. Всмотрелся в рисунок на обложке: одинокий инсургент опустил ружьё стволом вниз и стоял безвольный, жалкий, на лице его были отчаяние и горькое разочарование. Силаев смотрел, смотрел на этот рисунок и вдруг увидел в этом инсургенте себя. Чем кончилась история с героем книги? Поймали его или, оставшись совсем один, он застрелился? Невольно протянул руку, но молодой жандарм схватил книгу и положил в кучку неописанных вещей.