Тайна Святой Эльжбеты - Погонин Иван. Страница 9

— Да, Пиво. Потом я потеряла сознание и очнулась уже в больнице. Скажите, а что с Архипом? А то здесь никто не знает.

— С кем? А, с кучером вашим! Жив-здоров. Его поначалу арестовали, потому как на нем ни одной царапинки не было, но с месяц уже как отпустили. Вы его рассказ сейчас подтвердили, вот только про то, что ваш муж в одного из разбойников попал, он ни слова не сказал.

— Очевидно, он не видел. Когда бандиты нас остановили, он с облучка соскочил и в поле бросился без оглядки.

— Вот оно как. Опишите, пожалуйста, нападавших.

— Тот, который мужа убил, — лет двадцати пяти, высокий, одет в пальто с бобровым воротником и шапку-пирожок. Симпатичный, усики такие завитые. Я его лицо из тысячи узнаю. А остальных я не запомнила, все очень быстро произошло.

— И Архип ваш тоже одного его и запомнил. Благодарю вас, мадам, вы нам очень помогли.

Тараканов помчался к Кошко. Первым делом начальник распорядился отправить запросы в регистрационное бюро Департамента полиции, Петербургскую сыскную полицию и все провинциальные сыскные отделения с просьбой сообщить, не зарегистрирован ли у них преступник под кличкой Пиво. Потом Кошко дал команду поместить в газетах обращение к врачам, которым предписывал уведомить столичное сыскное отделение о том, не обращался ли к ним в течение последних трех месяцев за медицинскою помощью кто-либо с пораненной кистью правой руки.

В течение недели получили ответы практически из всех сыскных отделений и из всех запрошенных казенных и земских лечебных учреждений. Ни в одной полицейской картотеке человека по прозвищу Пиво не значилось, ни один человек с огнестрельным ранением кисти правой руки в последние три месяца ни в одно медицинское учреждение не обращался. Но к этому времени Тараканов нашел другую ниточку.

Он свозил Настю к матери и получил родительское благословение. Свадьбу наметили сыграть в июле, в первое после Петрова поста воскресенье.

Жить после свадьбы решили отдельно от тещи.

— У нас с маменькой квартира большая, но, во-первых, доход от жильцов маман терять не собирается, а во-вторых, тебе вместе с ней жить будет неудобно. Маман любит, чтобы все было так, как ей нравится, да и на язык не сдержанна. А я не хочу, чтобы после свадьбы в моем доме ссоры начались. И чтобы ты сбежал от меня из-за них. Поживем на даче до конца сентября, потом снимем квартиру. Не в меблирашках же нам ютиться. Да и прислугу нанять нужно. Потянем мы кухарку с горничной?

— Это сколько?

— Рублей двадцать — двадцать пять ежемесячно.

— Тогда потянем. А насчет квартиры я уже постарался. Есть у меня на примете хорошенькая трехкомнатная квартирка, и сдается она за весьма небольшие деньги.

— Правда?! И где?

— А на Малой Дорогомиловской.

— Где, где? Это же у черта на куличках! На самой окраине. Как ты на службу будешь добираться?

— Всего сорок минут на трамвае, не так уж и далеко.

— Да? А возвращаться? Ночью, когда трамваи уже не ходят?

— Ну, несколько раз в месяц можно и извозчика взять, не разорюсь. С дачи-то неудобнее добираться! А за квартиру всего сорок рублей просят.

— Клоповник, наверное?

— Чистенькая, хорошая квартира. Теплая. Знаешь такого Трифонова? Он у нас в сыскной над торговлей надзирает.

— Нет, не имею чести.

— Ну, не знаешь так не знаешь. Этого Трифонова за какие-то грехи в провинцию помощником пристава отправляют, вот он мне квартиру и хочет уступить, чтобы хозяину неустойку по договору не платить. А Трифонов в плохой квартире жить не стал бы. Можем прямо завтра съездить, посмотреть.

Трамвай был полупустым. Они сели рядом с какими-то рабочими. Тараканов откинулся к стене вагона и закрыл глаза. Рабочие тихо переговаривались между собой. Из их разговора Тараканов понял, что это недавно встретившиеся земляки.

— Плотют-то хорошо, но и работать заставляют. Так за день намахаешься, что как только до койки доберешься, так и уснешь без задних ног. Ну а ты где?

— А я, брат, пиво варю.

— Да ну?

— Да кум, дай ему бог здоровья, устроил. В двух верстах от Дорогомиловской заставы завод наш. Хожу в белом переднике и тяжельше лопаты ничего не поднимаю. Я к специальной камере приставлен, раз в полчаса ячмень пророщенный в ей ворошу, и все. Десять минут ворошу, двадцать минут — отдыхаю. Двенадцать часов поворошил — спать идешь, до следующей смены. И за это мне плотют двадцать пять рубликов в месяц. Фатера казенная, больница бесплатная. Не жизнь — лафа!

— Ух ты! А мне к вам нельзя ль?

— Тебе? — Счастливчик оценивающе посмотрел на своего менее удачливого товарища. — Нет, брат, тебе нельзя.

— Энто почему?

— А рожей не вышел!

Собеседник пивовара насупился и отвернулся к окну.

Квартира Насте понравилась. Весь обратный путь она, не умолкая, рассказывала, какую мебель надобно купить да куда ее поставить. Тараканов слушал невесту не перебивая.

— Зеркальный шкаф из моего приданого поставим в большой комнате, в простенок, между окнами. К левой стене — диван, к правой — горку. Трех комнат нам, конечно, не обставить, мебели не хватит. Твоя мама ничего не пожертвует?

— Да у нас мебель для городской квартиры не подходящая.

— Ну почему же, я у вас видела прелестную горку.

— Зачем нам две горки? Или ты хочешь во все три комнаты по горке?

В голове закрутилось: «Три горки. Трехгорка. Трехгорный пивоваренный завод. Пиво. «Пиво» и своя больница. Трехгорный завод в трех верстах от того места, где напали на Белостоцкого, да и от Потылихи недалеко. Начинающие преступники обычно недалеко от своего места жительства орудуют — здесь им все знакомо и спрятаться есть куда».

— Настя! Мне надобно вернуться!

— Зачем?

— Я квартирохозяину задаток не оставил.

— Экий ты забывчивый. Ну езжай.

— Ты одна доберешься?

— Нет, заплутаю! Ты потом на службу?

— Да, сегодня у нас облава, передай Генриетте Витольдовне, чтобы к ужину не ждала.

На следующей остановке Тараканов выскочил из трамвая и пересел на удачно подошедший встречный.

Врач фабричной больницы Трехгорного пивоваренного завода оправдывался:

— Да не читаю я газет, господин полицейский, не читаю, потому как после их прочтения у меня пищеварение портится. А из полиции ко мне по этому поводу никто не приходил и никаких отношений не присылал.

— Ну хорошо, газет вы не читаете, полиция вас не известила, но неужели вас самого не заинтересовало, где простой рабочий мог получить огнестрельное ранение?

— Я, милостивый государь, уже пятнадцать лет в рабочей больнице служу, поэтому меня мало что удивляет. Чем только господа пролетарии себя не калечат! А уж револьвер тут у каждого третьего. В округе множество заводов и фабрик, народ кругом бедовый, поэтому без револьвера жить трудно. Впрочем, я у него спросил, где он поранился. Он мне ответил, что на охоте, случайно пулю получил.

— Спросили и успокоились?

— Представьте себе, да. Это я раньше волновался, когда ваших лет был. А теперь лишний раз стараюсь не беспокоиться, нервы берегу.

— Какую помощь вы ему оказали?

— А никакой. Во-первых, я имею право оказывать медицинскую помощь только служащим завода, а он у нас уже не работал, зашел, так сказать, по старой памяти — два года назад я его вылечил от одной нехорошей болезни. А во-вторых, ему надобен был хирург, а не терапевт. Пораненные пальцы у него были до того запущены, что начиналась гангрена. Спасти их было нельзя, и я порекомендовал ему немедленно их отнять.

— Внял он вашему совету?

— Не знаю, я его больше не видел.

Пациент заводского доктора — Французов Николай Максимов, крестьянин Калужской губернии, 26 лет от роду, в картотеке Московской сыскной не значился. С завода его рассчитали еще в минувшем июле, потому как с самого этого июля его на службе никто не видел. В адресном столе он числился выбывшим на родину.