Я тебя никому не отдам (СИ) - Франц Анастасия. Страница 32
Я отгородилась от всего и всех. Знала, что так будет лучше. Я никому не нужна калекой. Я не хочу, чтобы со мной возились из жалости.
Так и протекали все мои дни. Один за другим.
Глава 26
Александра (Аля)
Тянулись серые дни, абсолютно похожие друг на друга. Я не считала их, отмечая только изменение погоды за окном. Постепенно яркие последние дни уходящего лета сменились хмурой дождливой тоской. Но я приветствовала эту слякотную грусть, потому что именно она поселилась в моей душе. Из моего тела постепенно утекало желание жить. Нет, я не хотела умирать, но моё существование невозможно было назвать жизнью. Я впустила в себя осень, до краёв наполняясь серыми сумерками, и поняла, что мне плевать, что со мной будет происходить и где я буду находиться. В больнице? Что ж, не самый плохой вариант. Однажды с долей удивления я поняла, что прошёл уже месяц моего пребывания в клинике.
За весь почти одинокий месяц, когда я находилась в клинике, ко мне ни разу не заглянула мать, которой, по-видимому, было на меня наплевать, ей будто было всё равно, что будет со мной.
Где-то глубоко в душе я испытывала неведомую тянущую боль — будто ныла застарелая рана, откуда до сих пор не извлекли источник раздражения. Пока ещё я отказывалась принимать тот факт, что родная мама, та, которая меня родила и для которой я должна была быть важнее всего, от меня отвернулась. И, наверное, это был первый толчок к той мысли, что я в действительности никому такая не нужна. Я калека, та, которая не имеет теперь права на нормальную жизнь. Да, собственно, вообще жизнь: беззаботную, яркую, со всеми её проявлениями в виде взлётов и падений, слёз и радости, которая смешалась в один большой шар.
Всё это раскололось на мелкие части, я осталась один на один с действительностью, в которой мне не было места. Из меня ускользала жизнь, на место которой приходила лишь пустота. Та пустота, которой пропиталась каждая клетка моего тела, не оставляя ни одной чувствительной точки, чтобы кто-либо нашёл то самое уязвимое место и надавил. Чтобы всё это чувство опустошения раскололось, стоило только подобраться ко мне близко и ударить кулаком по моей брони, которая с каждый днём становится всё прочнее и толще. И через неё уже не пробраться, несмотря ни на какие усилия.
Я устала от бесконечных процедур и измерений моего состояния. Наверное, это всё было необходимо, но только не мне. Я не понимала, зачем мне вообще что-то хотеть. Единственная моя мечта превратилась в несбыточные грёзы, и я запретила себе желать что-либо. Всё равно от этого никакого толку.
В тот день я как обычно лежала и смотрела в окно. Мне хотелось наружу, хотелось почувствовать свежий воздух, пропитанный дождём, насладиться лёгким ветерком и слегка тлеющими, но ещё тёплыми лучами сентябрьского солнца. Может быть, вдохнув прохладный осенний воздух, я бы снова ощутила желание жить и что-то хотеть? А может быть, я просто устала от казённой больничной обстановки? Не знаю. Но меня тянуло туда, потому что в палате я уже задыхалась.
Неожиданно в мой серый тоскливый мир, куда я заключила себя, словно в клетку, ворвался Давид.
Я услышала в стороне громкий стук двери, которая сначала распахнулась, а потом с грохотом захлопнулась. Повернула голову в сторону шума, чтобы узнать, кто на этот раз ко мне пожаловал. Время было послеобеденное. Я недавно только поела, поэтому медперсонал сразу отметается. Процедуры назначены на пять, поэтому у меня есть время немного передохнуть.
Передо мной, в нескольких шагах от кровати, на которой я лежала, стоял мой ночной кошмар — Давид. Да, тот самый кошмар, который не даёт жить, дышать. Который забрался слишком глубоко ко мне под кожу и не даёт глубоко вздохнуть, перегораживая пути к кислороду в лёгких.
Я видела огонь в его глазах, неприкрытую тревогу и ярость, которую до этого видела всего несколько раз. Что послужило причиной этого чувства, не знаю, да, собственно, и не желаю знать.
Каждый раз, когда брат приходил ко мне, я не обращала на него никакого внимания — тупо смотрела в пустоту немигающим взглядом. Или же в окно, куда так рвалась моя душа, зная, что это ещё больше принесёт мне боль: нестерпимую, жгущую, как сам неистовый огонь, стоило только к нему приблизиться.
Я знаю, что на меня будут косо смотреть, жалеть, как, впрочем, делает каждый день этот самый мужчина, который сейчас прожигает меня своими глазами, в которые я даже смотреть не хочу. Потому что знаю — стоит это только сделать, как тут же пропаду в той бездне, что увижу. Которая окутает меня как шаль, притянет к себе, и я уже никогда не смогу отодвинуться, оттолкнуть. Но
знаю, что потом неистово будет больно. Моя душа будет гореть, как тот самый мотылёк, который, зная, что его ждёт погибель, всё равно летит на этот огонь, что обожжёт его такие прекрасные крылышки.
Поэтому я лишь мазнула невидящим взглядом по посетителю и вновь вернулась к своему любимому занятию — смотреть, как медленно, один за другим, листья на дереве меняют свой цвет, окрашиваясь в яркие, красивые оттенки.
Давид смотрел на меня пристально, не шелохнулся. Щека, которую прожигал его взгляд, начала гореть пылающим огнём. Но я ничего не сказала и не сделала, потому как желала, чтобы он как можно скорее исчез из моего поля видения, из моей клетки, в которую я, собственно, по своей же глупости и попала.
Я много думала о том, что в тот день произошло. Что моё внутреннее чутьё мне подсказывало, что мне не следовало в тот день садиться в машину к Александру. Вообще не нужно было звать его на свадьбу матери и отчима. Но не знаю, что на тот момент меня подстегнуло к тому решению, что я пригласила и села к нему в автомобиль после того, чтобы было.
Я разозлилась на Лану, которая вертелась вокруг Давида. На него самого, который смотрит так, будто бы я принадлежу ему, но это совершенно не так. На саму себя… из-за своих чувств, тела, которое откликается на каждое прикосновение сводного брата. Я злилась, бесилась. Даже на тот поцелуй, что случился между нами. Именно из-за своего чувства злости, ненависти я совершила ошибку, что стала для меня роковой. Я осталось инвалидом без шанса на выздоровление, да и вообще какой-либо нормальной жизни. А о мечте, которой грезила с самого детства, и говорить нечего.
Она рухнула, разбилась и уже никогда не соберётся воедино. Так и останется разбитой, и будет напоминать о себе каждый раз болью в душе, терзаниями по ночам и жалким воем в подушку.
Да, я жалкая, никому не нужная, но я приняла себя. Приняла свою жизнь в этом кресле, что будет меня сопровождать повсюду. Изо дня в день до самого конца моей жизни.
— Что с тобой, чёрт возьми, происходит? — услышала громкий, грозный голос рядом с собой, но не повернула в его сторону головы, оставаясь в том же самом положении.
— Со мной всё хорошо, неужели не видишь? — ответила спокойно, без каких-либо эмоций.
И, наверное, именно это моё безразличие стало катализатором к действиям сводного брата.
Одним рывком Давид наклонился ко мне, обхватил мои плечи мощными руками, отчего я вздрогнула и повернула наконец в его сторону голову, встречаясь с яростным взглядом, который прожигал меня.
— Я это не вижу. Совершенно. Что, чёрт возьми, происходит, Аля? Почему ты становишься всё дальше с каждым днём?
— Тебе кажется, а когда кажется, креститься надо.
— Не нарывайся, девочка, — утробный рык, и меня встряхнули за плечи.
— Что ты от меня хочешь сейчас услышать, братик?
— Ответь на мой вопрос. Я хочу и имею право знать, что с тобой происходит и почему ты в таком состоянии? Что послужило этому?
— Почему? Зачем тебе это знать, когда до меня не должно быть никакого дела? Кажется, так ты, по-моему, говорил тогда? — слегка задумалась, вспоминая, что точно он говорил в тот день, когда мы с ним встретились.
— Ах, да, вспомнила. Ты сказал: “Которая ни к чёрту мне не сдалась”, — процитировала его слова в тот вечер.