Неправильный рыцарь (СИ) - Паветра Вита. Страница 12

«Он же сейчас упадет! Довосхищается! — испугался Эгберт, глядя на все ниже кренящуюся к земле фигуру, и пододвинулся, готовясь в любой момент воспрепятствовать падению. Его благородные, чистосердечные ожидания были обмануты: оратор вовсе и не думал падать.

— Да уж… взыграли. Ох, и взыграли-то, иийх! — произнес старичок, и на лице его появилось мечтательное, елейное выражение. — А что? Сорвать куш — эт дело благое и богоугодное. Как есть богоугодное, да-а! Вы их этова лишили.

— Ну-у… — задумался Эгберт. — Получается, что — да. Лишил.

— Стал быть, ввели во грех, — буравя взглядом господина барона, с назиданием, произнес старичок. — Нехор-рошо-оо! Сказано ведь: «а кто введет во искушение малых сих…» Ну и так далее…сами, в обчем, знаете. Нехорошо, — повторил он и пожевал высохшими губами. — Надо бы службу заказать, молитвы там всякие. Опять же святому Януарию пожертвовать чево — это уж, как пить дать!

— Ага, — согласился Эгберт, еще не до конца понимая, куда тот клонит. — Непременно.

— За Ваш счет, Ваше сиятельство, — ухмыльнулся старичок. — Беспременно за Ваш счет. Ваш грех — Вам оно и платить.

— Мне-е-э?!

— Ва-а-ам!

Ни проницательность, ни откровенное пройдошество — увы, не числились в списке достоинств господина барона. Первую он еще не нажил, а второго у него отродясь не было. Сострадания же и чувства вины, напротив, в избытке. Поэтому рыцарю ничего не оставалось, как вздохнуть и раскошеливаться. Его замечательный, украшенный шелком и речным жечугом, кисет (чудо рукоделия) на этот раз опустел аж на треть. «Плохо им там, что ли, неуютно, — хмуро думал господин барон, наблюдая за тем, как и новенькие, и потертые золотые монеты переходят к другому хозяину. — Так и норовят, так и норовят наружу выбраться. Любыми путями, черт меня задери!»

— Райские блинчики! — напоследок умилился старичок, и монеты исчезли в складках его длинного, заношенного до дыр, плаща. С молниеносной скоростью исчезли. Как по волшебству! — Ах, господин барон, господи-ин баро-он! Видите, как приятно творить добро. Как упоительна стезя добродетели. Как сладко быть справедливым, — назидательным тоном произнес он. — Я вижу ангелов небесных, которые подталкивают Вас…

— Лучше не продолжайте! Слышать не хочу о долговой яме! Только этого мне сейчас и не хватало.

— … к Вашей невесте. Чего это Вы так побелели? Верно, съели дрянь какую-нибудь? Ну да ничего: как оно вошло, так и выйдет, — «успокоил» старичок. — Ах, невеста, невеста! Умница, красавица, благодетельница! Мы без нее бы пропали, — вздохнул он и, не попрощавшись, потрусил к остальным. — Любимица ангелов! — донеслось до Эгберта.

— Судя по тому, с какой скоростью меня здесь грабят, — скорей, любимица чертей, — вполголоса произнес он.

И, лишь когда старикашка скрылся из виду, рыцарь сообразил, что тот не просто ограбил его, простофилю, но и перехитрил. Обманул, как малое дитя. Все эти просторечные словечки, ужимки… «Ох, и какой же я, в самом деле, дурак!», подумал Эгберт, и на душе у него стало совсем гадко. Он старался не глядеть в ту сторону, где члены Братства Упокоителей, поплевав на руки, вновь дружно (с песнями, шутками и прибаутками) принялись за работу.

Между тем, город по-прежнему полнился предсвадебной суетой. Отовсюду, перекрывая песни заезжих менестрелей, гомон толпы и даже колокольный звон, доносился пронзительный визг свиней. Хорошооткормленных, увесистых хавроний волокли туда, где после нескольких… э-э-э… неприятных, но (увы!) неизбежных процедур, из них получались очень вкусные вещи. Особенно славились так называемые «кишки святого Януария» — густо наперченные длинные, тонкие колбасы. Их и покупали не на вес, а «на скруток». Как ткань. До того острые, что стоило откусить малю-ю-усенький ломтик — и слезы градом катились из глаз.

В огромных количествах выпекались имбирные и миндальные пряники в форме сердечек, и каждое десятое по своей величине в три раза превосходило девять предыдущих. Шустрые поварята прилежно украшали их цветной (конечно же, лиловой и желтой) глазурью (сладчайшей, м-мма-ах!) и отпускали нескромные шуточки в адрес новобрачных. Над свадебным пирогом, изображавшим гигантскую, весом аж в семь пудов, подкову — «колдовали» пять лучших поваров.

Главный же Кондитер («Господин Вкуса», как его с придыханьем называли при дворе) получил от госпожи графини (лично!) необыкновенный, как всегда, выгодный заказ: создать две фигуры из цельного сахара. Онидолжны были изображать жениха и невесту в их натуральную величину. Непростая задача!

Но уже через сутки ослепительно-белые, искрящиеся в лучах солнца, статуи предстали строгому взору заказчицы. Госпожу графиню, как обычно, сопровождало несколько дам — особ утонченных в прямом и переносном смысле слова. Благодаря им и разнесся слух, что сладкие фигуры: «ах! ну, просто, как живые! того и гляди заговорят!» И толпа любопытных рванула к графскому подворью, где те были выставлены для всеобщего обозрения. (Разумеется, не даром — еще чего! — подобное расточительство было не в правилах Прекрасной Марты.) Охранять сладкую парочку поставили четверо дюжих слуг. Они же взимали со всякого желающего лицезреть Шедевр звонкую монету. Совсем чуть-чуть! Два-три гроша, не более. Но казна слегка обогатилась. Мерзавцы же и наглецы, что так и рвались проскочить на дармовщинку, рисковали получить пудовым кулаком в зуб или в глаз (на выбор). Причем — невзирая на их звание. Да-да! Не одни только бедняки пытались сэкономить совсем не лишние в хозяйстве два-три гроша (для иных — целое состояние), но и некоторые толстосумы. Жаловаться было некому: у себя графиня могла, если не казнить, то хотя бы — примерно наказать почти любого.

Братство ткачей получило небывалый по сложности, спешности и, соответственно, выгодности заказ: соткать ковер. Протянутый из графской часовни, от серебряного алтаря святого Януария (покровителя города и лично — госпожи графини), он должен был трижды обогнуть весь город, не минуя ни одной из улиц.

А места возле свадебного помоста уже вовсю продавали (и даже перепродавали) втридорога. Этим занимались знатные, но бедные рыцари и богатые купцы. И если первые совершали свои сделки стыдливо и втихаря, то вторые — вполне открыто, с присущим им профессиональным размахом. Так что будущие молодожены, вследствие этих манипуляций, рисковали оказаться в весьма богатом, но не слишком благородном окружении.

Ради своего бракосочетания графиня приказала (то был самый приятный, наилучший из ее приказов) откупорить бочки со столетними медами, сварить хмельное пиво (и темное, и светлое — на любой вкус), а в день венчания — одновременно вышибить дно у сотни сотен бочонков вина настоящего! морского! рома!

Шли полномасштабные приготовления — никогда еще город не переживал ничего подобного. Эгберт Филипп, тринадцатый барон Бельвердэйский, сир Лампидорский, невольно облагодетельствовал всех. И лишь спешно забиваемая в больших количествах живность: куры, гуси, индюшки, коровы и свиньи никоим образом не могли быть ему благодарны. И (как ни горько это сознавать), пожалуй, только они (а скорей всего — именно они) смогли бы понять его черную тоску. Если были бы наделены разумом.

Глава 6

Междуглавие

— Господин барон! Помилуйте, господин барон! Не со зла это мы, не от подлости! Неурожай был, господин барон, страшный неурожай! И солдаты…ох, солдаты! Последнее забрали, как есть последнее! Разве ж мы противники «королевскому слову»?! Отдали, отдали, что могли-ии!!! Не гневайтесь, простите нас, господин барон! — Изуродованные, лишенные половины пальцев, руки в мольбе потянулись к благородному Эрлиху-Эдерлиху фон Труайльдт.

Конь господина барона, белоснежный красавец Ланселот, нервно прядал ушами, фыркал и вздрагивал всем телом, пританцовывая на месте — не то боясь, не то брезгуя наступить на распростертого у его копыт человека.