Неправильный рыцарь (СИ) - Паветра Вита. Страница 15

«Наглее-ец! — усмехнулся благородный Эрлих. — Я удостоил его, нищего (хотя и даровитого), высокой, нет! — высочайшей чести. Не каждому, ой, не каждому, повезло принять смерть от руки Первого Рыцаря Королевства. От моей руки — руки сира Фондерляйского, барона фон Труайльдт, сеньора Буагенвиллейского, бессменного кавалера Ордена Алмазной Крошки, словом, — Истинного Рыцаря Без Сучка и Задоринки. Поистине невиданная, небывалая честь! О, дивная, дивная Имбергильда! НИКТО НЕ ДОЛЖЕН СЛУШАТЬ ТО, ЧТО ДОСТОЙНА СЛУШАТЬ ТЫ ОДНА! НИКТО ВО ВСЕМ СВЕТЕ!»

«Мир опустел без этих сладких звуков, мир осиротел…» «Соловей был убит на взлете.» «Погасла восходящая звезда. Яркая, ослепительная! Он ведь обещал затмить собой всех предшественников — в том числе и прославленных в веках. Величайших из величайших бардов!» «А какой он был хоро-ошенький….ах-хх!» «Какое непростительное, варварское расточительство! Поистине варварское!»

За это Его Величество впоследствии по-отечески пожурил Эрлиха. А Ее Величество на целых пять дней лишила рыцаря своей благосклонности. Что ж, за эгоизм и легкомыслие надо платить!

Кавалеры были раздосадованы. Опрометчивый (как они считали) поступок благородного Эрлиха навсегда лишил их прекрасного развлечения. И слова, и музыка, и голос юного менестреля (а для кое-кого — и он сам) служили украшением пиров и турниров. Дорогостоящим — и оттого желанным. Все наперебой старались, не уступая друг другу, залучить к себе чудо-певца. Иные, наиболее щедрые и милостивые, даже позволяли ему сидеть в своем присутствии. А то и — в виде особого снисхождения — участвовать в разговоре. Почтительно, коленопреклоненно — однако, участвовать. Это было так неожиданно, так забавно. И вот теперь их навсегда лишили всего этого. Нех-хор-рошо-о! «Погорячился, ох, погорячился!» — шептали недовольные голоса. Но мгновенно стихали, завидя могучую стать Первого Рыцаря. Самого восхитительного, удивительного, самого… самого ненавистного. Словом, Красу Рыцарства.

Менестреля же схоронили, оплакали и — забыли. Что было и естесственно, и разумно. СТОИТ ЛИ БЕЗ КОНЦА УБИВАТЬСЯ ПО СЛОМАННОЙ ИГРУШКЕ? И убиваться, и жалеть, и проклинать Злую Судьбу и супостата? Ей же ей, не стоит! Уж больно мелок предмет. Мелок и ничтожен. Несерьезен. Говорят, что МОДА НА МЕНЕСТРЕЛЕЙ УЖЕ ПРОХОДИТ. Да, да, да! Ходили такие слухи. Так считало уже большинство придворных.

А вот дамы… О, их чувства оказались несказанно, несравненно изысканней и тоньше! «Мир опустел без этих сладких звуков…мир опустел… Ах, как это жестоко… как сурово и непреклонно… И — ахх! — как это справедливо! — заламывая руки, стонали дамы. Тяжелые модные рукава, расшитые жемчугом и самоцветами, золотыми пластинками, цепочками и меховыми вставками, мешали им, но красавицы старались. — АХ, ЭТО СОВСЕМ КАК В МОДНОМ РОМАНЕ! НАИМОДНЕЙШЕМ! О, СЧАСТЛИ-И-И-ВИЦА!!!» Их сердца кипели и плавились восковыми свечами, кипели и плавились от зависти. Их взоры, горящие (нет, полыхающие!) ненавистью, могли бы ненароком испепелить Ту, Которой Так Сказочно, Так Неправдоподобно (и Так — о-оо, Так Неоправданно!) Повезло.

Они мысленно жгли ее с головы до пят и с пят до головы, но, опомнившись, опускали глаза. Ибо хорошо знали — пощады не будет. Ибо ради Своей Великой Любви благородный Эрлих грозился, если потребуется, уничтожить весь мир. Ненавистью и завистью горели их сердца — нестерпимыми, невероятными, способными выжечь дотла всю округу! И они опускали глаза.

— Дайте им волю, Ваше Сиятельство, и они распотрошат Вашу Ненаглядную. Чисто тряпичную куклу! Ей-ей, распотрошат! — без устали повторял слуга, с поклоном принимая от своего сеньора испорченные рукавицы. «Надо же, как мне свезло! Кожа телячья, тонкая, нежная… Братья иззавидуются — свезло-о! Ох, уж и свезло!», все еще не веря своему счастью, думал слуга.

Презрительный взгляд Эрлиха скользнул по дрожащим, пунцовым от смущения, замершим красавицам.

— Передавлю, как блох, — сквозь зубы процедил он.

— И хорошо, и правильно! — усмехнулся слуга. — От них все беды, от ни-и-их…

— Твоя правда!

«Роман о заклятых

любовниках»,

глава сто первая

Глава восьмая

Больше всего на свете графиня боялась прослыть немодной. Это пугало ее сильней грозы, нищеты и адского пламени. И даже сильнее старости. Так что следовать последнему всхлипу моды стало ее идефикс.

Последние пять лет наиболее знатные носили лиловое, желтое и серебро (сочетание и само-то по себе коварное, а уж для тощих и бескровных дев — и вовсе противопоказанное). Оно не шло почти никому, бледнило и уродовало, однако (вопреки здравому смыслу), бароны и баронессы, графы и графини, виконты и виконтессы, герцоги и герцогини и, конечно же, принцы и принцессы крови со стоицизмом мучеников и мучениц следовали Моде, почитая ее ничуть не менее (если — Господи, прости! — не более), чем Святое Писание.

Затем по всем королевским дворам со скоростью и безжалостностью вихря, урагана, смерча пронеслось новое увлечение — выходить замуж исключительно за крестоносцев. И чем длинней был послужной список предполагаемого жениха, чем больше городов, больших и малых, он посетил, освободил и попутно разграбил, чем большим числом шрамов было исполосовано его тело, тем выше он котировался среди знатных и просто очень богатых девиц на выданье. Графиня Марта, благородная сеньора У’Ксус-Вини, и тут не стала исключеньем.

Но все это, как оказалось, были еще «цветочки». Двоюродная сестра ныне правящего монарха, короля Руфина V-го Долготерпеливого (злые языки поговаривали, что сие прозвище он получил благодаря своей драгоценной сестрице — именно благодаря ей, которая испытывала его терпение по сто раз на дню), так вот! она и только она могла додуматься ввести в обиход искусно выточенные и ярко раскрашенные головы страшилищ и монстров. Новая мода неукоснительно (не-у-кос-ни-тель-но!) предписывала каждому титулованному господину (госпоже) украшать ими свою спальню.

Священнослужители тут же, в очередной раз, предали ее анафеме (разумеется, моду, а не великую герцогиню), что придало «последним веяниям» аромат греховности и соблазна. Запретный плод, как известно, сладок: на следующий же день после оглашения «приговора» придворные буквально сбились с ног в поисках наиболее жутких харь из дерева, железа, серебра либо золота. Кто не мог найти готовые — заказывал их резчикам, ювелирам и златокузнецам. Поднялся страшный переполох. Многие уже не могли заснуть, если на самом видном месте их спальни не скалила зубы какая-нибудь морщинистая, пятнистая рожа с налитыми кровью выпученными глазищами и ошметками сине-зеленых (либо желто-серых) волос на бугристом затылке.

Но графиня Марта и тут решила всех перещеголять. Поначалу прибывшее на рассвете письмо, ради которого королевскому курьеру пришлось загнать двух лошадей, изрядно ее озадачило. Она внимательно прочла его, затем — перечла (то ли три, то ли пять, но уж никак не менее двух раз) и глубоко задумалась.

Осенившая ее мысль оказалась не просто удачна и хороша: она была ве-ли-ко-леп-на! Графиня решила украсить будущую супружескую спальню головой настоящего дракона. Каково, а?! Простенько и со вкусом. Это вам не какие-то размалеванные деревяшки с приклеенной крашеной пенькой или металл — такой блестящий, но (увы!) холодный и неживой. Какая же она у-ум-мница, прелесть! А уж в том, что про ее несравненную, неподражаемую, просто непередаваемую (бес-по-доб-ную!) оригинальность вскоре узнают ближайшие соседи и, благодаря им, новость лесным пожаром распространится по всему королевству, там, глядишь, — и по другим, она не сомневалась. А ни капельки!

И она, графиня Марта, госпожа у’Ксус-Вини, будет надолго (если не навсегда) признана Наимоднейшей! Наипервейшей! Одним словом, Наиблистательнейшей из Прекрасных Дам! Ее имя занесут в Главную Бархатную Книгу Двенадцати Королевств, в ее город станут съезжаться толпы почитателей (а, значит, появится дополнительный доход, и она — что весьма немаловажно! — станет еще богаче); ее соперницы и недоброжелательницы умрут от зависти, и агония их будет долгой и мучительной. О-оо… как же ты близко, счастье…