Неправильный рыцарь (СИ) - Паветра Вита. Страница 54

Ложа слева, где восседали самые богатые, родовитые и, разумеется, самые красивые, походила на майский луг и ослепляла красками. Дамы словно вознамерились перещеголять друг друга, хотя правильнее было бы сказать: «враг врага», ибо нет в этом мире ничего эфемерней женской дружбы. И, несмотря на грустный повод, ни одна из них (ни одна!) не облачилась в темное.

— Еще чего! — заявила накануне первая красавица двора, любимица короля, леди Матильда. — Она умерла, а я страдай?! НЕТ! Я СКАЗАЛА — «НЕТ»! Темное меня бледнит. Вот стану ветхой, глупой, тридцатипятилетней старухой — тогда посмотрим!«

— Правильные слова! Очень правильные! — взволнованно перебила чтицу ее соседка слева. — Я бы тоже так сказала!

— Ха, она бы сказала! Х-х-ааа! — тут же отозвалась соседка справа.

— Да! Сказала б! А ты заткнись! — И тонкие, обремененные множеством серебряных колец, пальчики потянулись к насмешнице. Зажатая в них остро заточенная спица не предвещала той ничего хорошего.

Сохранить лицо, прическу и новое платье девушке удалось лишь благодаря своевременному воплю главной:

— Заткнулись обе! Сей-час-же! А ты, — махнула она рукой, — читай! Да с выражением!

«Роскошные темные наряды вернули в сундуки, а красавица облачилась в расшитое жемчугом и янтарем платье из золотой парчи. Оно, как никакое другое, шло к ее раскосым изумрудным глазам и кудрям цвета ржавчины.

Прекрасная Матильда — само собой! — являлась законодательницей мод. Поэтому не стоит удивляться тому единодушию и поспешности, с которой остальные дамы (абсолютно все!) последовали ее примеру.

Благородные господа проявили большую, истинно мужскую сдержанность, обрядившись в темное, что наиболее соответствовало случаю. Но обилием драгоценностей и мехов и они не отставали от дам.

Наконец, когда собравшиеся вдосталь налюбовались друг другом и обсудили все последние новости, слухи и сплетни: от новой прически графини Такой-то и ее нового слуги („отрока с ангельским ликом!“) до проигранной в кости („позавчера, да-да, только позавчера!“) немалой вотчины барона Сякого-то и его непомерных долгов, а также последних, подслушанных камеристкой, слов Его Величества, и что именно он хотел этим сказать, и еще многого, многого другого… в общем, когда все эти (вне всякого сомнения) важные слова и события были обговорены, на поле появился герольд.»

Глава тридцатая

По всему видно было — это господин и слуга. Но какие-то уж больно странные, непривычные господин и слуга. Неправильные какие-то.

Они появились так неожиданно, словно вынырнули прямо из воздуха. Любая — начиная главной фрейлиной и кончая самой юной, «Клотильдой-деревенщиной», — могла поклясться чем угодно и кому угодно (а некоторые — даже многократно потерянной девственностью), что еще минуту назад никаких всадников здесь не было. Да и как, скажите на милость, они могли здесь появиться? Здесь — и без доклада?! Проехать мимо стражей, тех самых стражей, перед которыми стелилась даже трава… Никогда! Ни за что! Во всем этом было нечто нереальное.

Между тем, неизвестные медленно, прогулочным шагом, пустили лошадей и, как ни в чем не бывало, продолжали свою беседу.

Ах, любовь, любовь, черти б ее драли!

Любовь, любовь, прекрасная любовь!

Л-любовь и крр-ровь!!!

— скорчив жуткую рожу, пропел юнец и, уже нормальным голосом, продолжил: — Все о ней говорят, говорят да переговаривают, а вот в глаза-то ее никто и не видел! — с усмешечкой заметил он. — Сплошные охи-вздохи, полная то есть бессмыслица. Ну, просто тьфу!

— Не болтай! — одернул его старший.

До сей минуты этот господин хранил упорное молчание, наводящее на определенные мысли — причем, не самые светлые и радостные. Мрачное великолепие его одежд, их явная перенасыщенность драгоценностями создавали у случайного зрителя…м-мм… двойственное впечатление. Одеваться столь дорого и пышно, можно сказать — вызывающе дорого и пышно, мог позволить себе либо придворный (и придворный, как говорится, не из последних), либо грабитель с большой дороги.

— Не болтай! — повторил он, теребя подвеску из черного жемчуга.

— Что, битым буду? — засмеялся его юный спутник и, обернувшись к дамам, показал им язык. А те сидели разодетыми-расписными фарфоровыми куклами, не в силах произнести ни слова и лишь только хлопали ресницами: хлоп-хлоп-хлоп!

— Нет, — улыбнулся в ответ мрачный господин и, как породистого жеребчика, необузданного и необъезженного, потрепал юношу по спине. — Прилетят злые духи и откусят тебе язык. Твой глупый, невоздержанный язык. Такой розовый, такой сладкий…

— На то они и злые духи, мой господин. — Притворное смирение ненадолго появилось на нежном лице юноши, и вновь сменилось жизнерадостным нахальством. — Стало быть, откусят! Жаль, конечно. Ни тебе сьесть чего, ни толком поцеловаться. Одно слово, беда! — широко улыбнулся он. — Что это за день, коль ни разу не поцеловался? Потерянный день, пропащий, совсем пропащий! Черт знает что, а не день! Нет, ну правда ведь?!

Мрачный красавец почему-то не окоротил наглеца. Не отстегал плетью, не саданул кулаком в ухо (хотя кулаки у него были явно созданы для этого), не оттаскал, не оттрепал, как следует, за волосы. Даже просто-напросто пересчитать ему зубы — и то («ох-х!») не сподобился. Лишь с усмешкой в глазах — больших, пронзительно-синих — смотрел на гарцующего перед ним юнца, дурашливо вопящего: «Умолкаю, господин! Умолкаю! Ох, умолкаю!»

— Откуда вы, господа? — поинтересовалась главная фрейлина.

«Если они к нам надолго — неплохо было б и знакомство свести. Покороче! Лишние связи — не помеха. А вдруг они — о, радость, о, счастье! — вдруг они придворные? И я, наконец, смогу вырваться из лап паучихи?! В столицу, в столицу, в столицу!»

Она недюжинным усилием воли, подавила желание вскочить с места и, хлопая в ладоши, запрыгать вокруг красавчиков.

«А что если…что если они и впрямь меня с собой заберут? Что я ей, муха какая-нибудь? Пять лет без повышения жалованья, а брильянты и варенье — „на завтра“. Наглость-то какая, а?!

„Когда, говорю, Ваша Светлость изволит осчастливить меня обещанным?“

„Когда и договаривались: „назавтра“, усмехается. Брильянты еще не доогранили, а мандрагору на варенье еще не собрали. Сама знаешь, как ее собирают и кто. В этом году, говорит, сплошные помилованья, а из свободных — кто ж это согласится? Где ж это, говорит, сыщешь такого дурня? Да и на мандрагору в этом году — неурожай.“

У-уу, жаба пупырчатая! Вечно у нее „неурожай“! — нахмурилась главная фрейлина. — И жалованье хоть бы раз в срок выплатила! Хоть бы разочек! В виде исключения, в порядке поощрения, за многочисленные заслуги. Нет, сбегу я отсюда! Непременно сбегу! И не куда-нибудь — в столицу! И Клотильду с собой заберу. Хорошая девка. Не чета этим кривлякам-ломакам, этим…этим бесстыдницам. Необразованна, конечно, зато неглупа. Да и дерется отлично — в случае чего, ни себя, ни меня в обиду не даст.»

Главная фрейлина выпятила и без того немалую грудь, и осторожно поинтересовалась:

— Куда путь держите, славные господа?

— Домой, в столицу.

— Через Дальниберг?

— Само собой, мадам.

— Ах-х! — дружно выдохнули дамы. Они уже пришли в себя и потихоньку (как им казалось, незаметно для обоих красавчиков) стали приводить в порядок платья, прически и выражения лиц.

— Хоть бы одним глазком глянуть… — мечтательным голосом протянула зеленоглазка. — Хоть бы одни-им глазко-ом…

— Нет ничего проще, — осклабился черный всадник. — У стражей Дальниберга тяжелая рука: говорят, они и во сне не снимают латных рукавиц с шипами. Заявишься незваной — и на город, и на все остальное-прочее будешь смотреть уже «одним глазком»!