Под покровом ночи - Карр Джон Диксон. Страница 23

В этот момент со стороны дома послышались какие-то голоса, отрывисто отдающие приказания, скрип колес автомобиля по гравию, возбужденные крики. Звуки отражались от серых каменных стен, потревожив птиц, которые с криками унеслись в сторону уходящего солнца. Мы поднялись и пошли посмотреть, в чем дело. В этих звуках слышалась какая-то смертельная тревога.

Пройдя по тенистой тропинке, мы обогнули угол дома и вышли на площадку, залитую лучами солнца. К распахнутым парадным дверям пятился черный автобус. Водитель высунул голову в окно и размахивал свободной рукой, а двое рабочих открывали заднюю дверцу автобуса. Выхлопные газы застилали мертвенно-белые розы, гравий с хрустом разлетался из-под башмаков мужчин. Кто-то довольно воскликнул: „Voila!“ Раздался скрип, треск, и из салона автобуса пополз в подставленные руки мужчин длинный гроб, обтянутый черной тканью.

— Осторожнее там! Не стукните, потише, ребята! — кричал жандарм в форме. — Diable! Где моя квитанция! Теперь потихоньку! Вот так!

Солнце опустилось за деревья, посылая сквозь их ветви последние лучи. Поток теней окутывал дом подобно прибывающей воде — медленно поднимаясь над этим гордым местом, чьи окна казались залитыми слезами, и опускаясь, когда вода омыла их. Но каждая труба, каждое окно, каждый камень смотрел строго и надменно в своем стоицизме против смерти.

— Теперь давайте вверх, на лестницу… Месье, будьте любезны, распишитесь вот здесь…

Краем глаза я видел стоящего на ступенях Герсо и жандарма, размахивающего маленьким блокнотом, когда мрачная ноша была внесена через порог. Герсо повернулся и отвесил странный напряженный поклон, как последнее приветствие.

Песни умолкли. Хозяин вернулся домой.

Глава 10

БАНКОЛЕН СОЧИНЯЕТ

Шэрон сунула руки в карманы твидовой юбки, весело взглянула на меня, глубоко вздохнула и решительно заявила:

— Нет смысла рыдать, все закончено. У вас найдется сигарета?

— Послушайте, вы не слишком драматизируете?

— Как и большинство людей. Будьте добры, спичку… Спасибо. — Она задумчиво выпустила длинную струю дыма. — Как и все мы. Мы ничего не можем поделать. Пагубное влияние кино. Нам приходится искать замену стандартов поведения, изложенных в викторианских романах…

Как только кто-то упоминает слово „викторианский“, можно быть уверенным, что с этого момента разговор становится искусственным и что человек, употребивший это слово, старательно избегает откровенности. Но когда мы опять направились в сад, она взяла меня под руку.

— Нет, но ведь правда — то, что за всем этим стоит. Я читала утренние газеты, так что мне все известно. Как вы не понимаете? Это преступление настоящая, искусно поставленная драма. Убийца, о котором все говорят, — подлинный мастер сценического дела. Вот в чем сложность. — Она опустилась на скамью и устремила невидящий взгляд на кончик сигареты. Французам этого не понять, они любят красивые жесты до такой степени, что ассоциируют их с жизнью. Суть в том, что они редко позволяют себе это удовольствие… Мне надоели иностранцы, и я боюсь. — Шэрон вздрогнула и обвела взглядом потемневшие уголки сада. — О господи! Прошлой ночью я…

— Ну, успокойтесь, прошу вас!

— И сегодня я опять пережила потрясение. Это было ужасно!

— Вы хотите сказать, что тот человек приходил опять…

— О нет! Ничего подобного. Я не могу вам сказать… Нет, все-таки скажу. Видите ли, — она с вызовом взглянула на меня, — я решила прийти сюда и посмотреть, как Луиза восприняла смерть Рауля. Согласна, с моей стороны это было ужасно, но я чувствовала… странно, но меня это больше не затрагивало, и мне хотелось узнать, страдает ли она… Такое желание представляет меня в ужасном свете, но я не могла его побороть! Понимаете, через нее я и познакомилась с Раулем!

Девушка посмотрела на сигарету, будто удивляясь, как она оказалась у нее в руке, и отбросила ее.

— Я пришла сюда днем. Луиза живет недалеко отсюда. На авеню Буа. Говорят, что французы очень эмоциональны. Так оно и есть, если дело касается приготовления икры или еще какой-нибудь еды. Но они страшно молчаливы в своем горе, когда они… теряют кого-то. Я видела это в детстве. Я жила здесь, когда началась война. Приезжал почтальон на своем смешном велосипеде и говорил женщине: „Пардон, мадам“ — и протягивал ей письмо. „Пардон, мадам, ваш сын был убит во время боя“ — крупной, сильной женщине вроде этих статуй Республики. „Пардон, мадам“ — с поклоном — и они сразу становились мрачными и шли покачиваясь, и если были в состоянии говорить, то только бормотали: „Tiens! Это все проклятая война!“

И Луиза такая же. Она сидела у себя в комнате и время от времени улыбалась. Она очень красивая. Я попыталась встряхнуть ее и почувствовала: ее скорбь — бесконечное лицемерие! Хотя я этого и ожидала! Она просто сидела и гладила кошку с совершенно безразличным видом. Потом в комнату ворвался этот ужасный тип, весь такой скользкий и сочувствующий, который треснул дверью, когда вошел, — американец по имени Голтон.

Не знаю, как он попал в дом. Но он тут же начал выражать свои глубокие соболезнования. Сказал, что был лучшим другом Рауля и, хотя не имеет чести быть знакомым Луизы, все же изъявляет ей свои самые сердечные сочувствия и, если она пожелает выйти пообедать, он к ее услугам. Фу! — Девушка рассмеялась почти истерично. — Это было ужасно, понимаете! Он все время скрипел башмаками и ронял шляпу и все время громко и быстро говорил. Луизе пришлось представить меня ему. Услышав мое имя, он многозначительно подмигнул и зловеще улыбнулся, и… понятия не имею, где он подцепил эти сплетни, такое впечатление, что он знает каждый… Так или иначе, но он практически обвинил меня в том, что я… любовница Вотреля.

Она замолчала и пристально посмотрела на меня. Мне стало вдруг страшно неприятно, как будто я невзначай вынудил человека в чем-то признаться. Я вежливо спросил:

— В самом деле? Но ведь это ужасно, не правда ли?

— Кажется, вас это не удивляет.

— А почему это должно меня удивлять?

Она встала, покраснев и тяжело дыша. В ее потемневших глазах полыхала удивленная и беспомощная ярость. Ее трепетная красота, природная тонкость натуры, которой не свойственны взрывы эмоций, одолевающих ее сейчас, трогали сердце. Весь ее вид словно восклицал: „Черт побери!“ — но слова замирали на губах.

— Значит, вы не понимаете. Мне не к кому обратиться. Все начинают читать мне проповеди…

— Дорогая моя девочка. Кто читает вам проповеди? Только не я. Думаю, это прекрасно…

Шэрон вспыхнула:

— А почему вы не читаете мне проповеди?

И опять все сначала — эта бесконечная перебранка, не только крайне неприятная, но и совершенно бессмысленная! И тем не менее безо всяких причин мы оба чувствовали настойчивое желание выкарабкаться из ссоры. Я пытался показать, где ей изменила логика, но она не понимала — лишь упорно продолжала в том же духе, пока совершенно не запуталась. Если уж говорить начистоту, я начинал подумывать, не стоит ли схватить ее за плечи и как следует встряхнуть, пока она не поймет справедливость моих доводов. Но, как говорится, буря прошла, и на эти старые деревья снизошла странная интимность.

— Я его не люблю, — продолжала девушка, — и никогда не любила. Между прочим, он никогда меня не поддерживал… деньгами, — с гордостью заявила она. — У меня собственная вилла в Версале… Кстати, почему бы вам не прийти ко мне сегодня вечером? Мы бы поужинали вдвоем…

Мы принялись обсуждать это предложение, потому что оба не сразу поняли, как это было бы хорошо. Но наконец согласились на том, что идея заслуживает того, чтобы попытаться ее осуществить. Потом она сказала, что уже поздно и ей пора идти… И вдруг я вспомнил, что пришел сюда в качестве озабоченного разгадкой преступления детектива…

— Я назову вам свой адрес… только вы его не записывайте, хорошо? А то это будет похоже на… Но не важно. Нет, меня не надо провожать. Я оставила машину у дома Луизы, дойду туда пешком… — Уже встав, чтобы уйти, девушка обернулась, протянула мне руку и с робкой улыбкой обронила: — Смешно! Кажется, мы отлично ладим, верно?