Никогда_не... (СИ) - Танич Таня. Страница 160

Нет, я должна это написать — для самой себя. Я же за правду…

Ви была охуенной. Особенно, когда перестала изображать из себя девочку-конфетку. И при этом слабачкой. Она прогнулась с самого начала. И не нужна ей была эта свобода. Ей нужна была любовь и восторги. Не настоящая, та, которую могу дать такие, как я, которые видят тень, принимают ее как часть человека. А попсовая, сладенькая, все это сопливое одобрение — ах, Вилочка, ты у нас самая лучшая.

Что за тупая мания — всегда быть самой лучшей?

Что, не достаточно быть собой?

Нахуй всю любовь, которую ты получаешь только тогда когда тебя считают самой лучшей. Когда тебя любят настоящую — вот за это стоит держаться.

А ей оказалось тяжело

Ну и в жопу ее, предательницу. Продалась за тысячу лайков… Дура!!!

Слышишь, Ви! Ты сама так решила, поняла? Теперь сиди там у себя, на своём ебаном облачке на радуге единорога!

И я не скучаю по тебе.

Совсем не скучаю.

Лучезарная ты, блядь, ебанашка…»

Я заканчиваю читать эту запись одновременно с тем, как столбик пепла падает на тачпад и рассыпается мелкой пылью у меня под пальцами.

Теперь я жалею, что читаю это одна, мне нужен хоть кто-нибудь, чтобы помочь переварить все это, проговорить, разложить по полочкам и просто попытаться понять. Похоже, я как и Кристина переоценила свою проницательность и не заметила очевидного, творящегося у меня прямо перед носом.

Оказывается, Крис не ненавидела Виолу, а… совсем наоборот?

Как будто бы любила ее? Как будто — потому что я не могу назвать и принять за любовь это страшное, сильное и насквозь пропитанное яростью чувство, которое звучит во всех ее словах о Виоле, о Ви, как она одна ее называет, считая своей яркой, парадной частью, а себя — ее оборотной, темной стороной.

Как там она говорила во время подслушанного мной разговора? Я стану твоей тенью, твоим отражением. Куда ты — туда и я.

Внезапно эти слова открываются мне по-новому, несут совсем другой смысл.

И, похоже, это было не просто буллинг или моральное давление. Это была болезненная привязанность собственника, который не отпускает от себя то, что не просто считает своим, а естественной частью себя.

— Что за… — у меня не хватает слов, чтобы выразить то, что я ощущаю от чтения дневника и, отбрасывая в пепельницу бесполезно истлевшую сигарету, я тут же прикуриваю новую.

Что за жуть творилась между этими девочками на глазах у всех, даже не подозревавших о том, что происходит совсем рядом, за тонкой завесой тайной переписки и очень острой, болезненной связи, о которой никто не знал, но которая от этого не становилась менее явной.

Жадно затягиваюсь и какое-то время сижу напрочь огорошенная. Мне тяжело сразу в этом признаться, но мой воинственный настрой в отношении Кистины постепенно… нет, не пропадает, я не снимаю с неё отвественности за произошедшее. Но теперь… Я ей сопереживаю. Мало того, кажется, в моем новом понимании она для меня такая же жертва, как и Виола.

Ведь это так ужасно — даже желая человеку самого лучшего, ломать его с полной уверенностью в том, что проступаешь во благо. Как будто диковатый ребенок, выросший в одиночестве и внезапно попавший в комнату, полную самых разных игрушек, жадно хватает каждую из них, чтобы поиграть, чтобы тоже испытать эту простую и привычную радость — и не может, потому что ломает каждую из них своими же руками. Как будто разрушение — единственный способ его взаимодействия с миром, оно заложено в самой его сути и мучает его ничуть не меньше чем тех, кто попался в ловушку этой разрушающей, скрытой в нем силы.

А по другому он просто не может.

Похоже, не зря Кристина с такой маниакальной навязчивостью вспоминает о какой-то тени и ассоциирует ее с собой. И весь этот ее нарочито мрачный образ — не нарочито мрачный, а всего лишь отражение того мира, который у неё внутри?

Еси это и так, ей на самом деле не позавидуешь.

Бросаю рассеянный взгляд на циферблат часов и понимаю, что времени на рассуждения у меня нет — стрелки бегут с невероятной скоростью, уже через десять минут мне надо ехать за Вэлом, чтобы он опять нигде не потерялся.

Поэтому пытаюсь сконцентрироваться и листаю дальше по страничкам назад, выхватывая то, что может показаться мне важным. Желания читать размышления и душевные излияния Коис у меня по-прежнему нет, несмотря на возникшее сочувствие ей. Я успела в полной мере составить представление о том, чем она живет и в каких красках чувствует мир — так что спасибо, не надо.

Меня интересует только история с Виолой.

К счастью или несчастью, упоминания о «Ви» проскальзывают в ее дневниковых записях почти постоянно, Крис умудряется вывести на Виолу любую мало-мальски важную или нет тему — и это похоже на навязчивее упоминание, когда о чем бы ни начинал говорить человек, его мысли всегда скатываются в одно и то же русло.

У меня уже рябит в глазах, я снова очень быстро устаю от чтения мыслей Крис, не могу сосредоточиться, только хаотически кликаю по записям, находя все более удивляющие меня признания:

«8 января

Опять реву. Нехило так год начинается, одно говно вокруг. Мать опять сказала, что не приедет — конечно, зачем ей я. У неё в Венгрии новый муж, новые дети. Только я одна тут — ошибка молодости, которой можно выслать модного шмота, на который народ до сих пор оборачивается, пару фоточек «Как нам охуенно без тебя» и голосовое сообщение, в котором на называет меня Кариной.

Кариной, блядь!

Кариной…

Можно сказать — это оговорка, с каждым бывает. А я вот что скажу — иди-ка ты нахуй, мама, вместе со своей семьей, новым мужем и ебаной Кариной. Теперь меня не будет грызть совесть, когда бабка будет тебя снова сукой неблагодарной называть. Такая ты есть — сука неблагодарная.

И не только перед ней — а передо мной, в сто раз сильнее!

Люди должны детям намного больше, чем родителям. Потому что родители могут поднасрать в душу осознанно, со знанием дела. А дети — нет, они могут только любить. А когда ему в ответ на это ушат дерьма — значит, ты мудак вдвойне.

Карина…

Ссуко, может поменять имя в паспорте? Буду блядь Кариной, мамочка захотела. Детки же должны слушаться родителей, да?

Помню, как она меня оставила тут после третьего класса. Как я не сдохла тогда — не знаю. С домашнего обучения — в вот это вот гадюшник, провинциальную школу. Из большого города — в это болото. Стоило связываться с этим мудаковатым шведом, который ее заставлял хату пылесосить круглосуточно и пиздил за каждую мелочь. Хорошо, хоть с ним, в его ебаную Швецию не свалили — если он у нас в стране такое себе позволял, то что было бы у него дома… Работник, блядь, иностранной компании.

Маньячина.

Ненавижу мужиков. Все мудилы. Все! Этот швед-благодетель. Мой папочка-нарк, который сдох сразу как я родилась — а может, не сдох, может, мать меня так типа щадит. Может, съебнул куда-то к другой дуре, которая его спасать годами будет, лечить до очередного рецидива.

Придурки-пацаны из класса, которые только и могли, что ржать надо мной — как же, я не Ви, у меня нет сисек третьего размера и белых волос до жопы.

А вот у неё есть. И ей от этого только хуевее в два раза. Потому что ее так и воспринимают — сиськи-волосы. Ну, и еще ноги. Так с детства внушили.

Я бы ее постригла — коротко-коротко, почти налысо. Она бы все равно красивая была. Только тогда никто бы не думал, что она просто тупорылая Барби. Чтобы она сама так не думала. Чтобы понимала, какая она. Что о неё тоже тупо вытерли ноги. Выставили как ширму — и давай юзать. Ви стишки, Ви песенки на линейках в микрофон, Ви даже на олимпиаду, ну и ладно, что ей похуй и она ничего не знает — по городу вытянут, а на область и не обязательно.

Зато на фотках классно будет смотреться. По центру, блядь.

Ее недавно тут накрыло. Может, говорит, зря я так. Может, еще не поздно за голову взяться. Меня на олимпиаду, говорит, могут отправить — ну, не на серьезную по физике, математике или языкам. А по какой-то сраной этике или обществознанию — написать готовые мысли из учебника. Типа мы должны быть добрыми друг к другу и толерантными.