Любить всем сердцем (ЛП) - Солсбери Дж. Б.. Страница 18

— Что ты смотрела сегодня утром?

— «Холодное сердце», — отвечает она сквозь полный рот разноцветного зефира. — Некоторые леди в церкви говорят, что это сатанинское занятие, но папочка говорит, что им нужен урок богословия.

— Дисней не сатана. Это просто глупые разговоры.

— Знаю. — Она пожимает плечами и продолжает запихивать еду в рот.

— Хочешь сегодня соберем паззлы?

Она кивает, с ее губ капает молоко.

Барабаню пальцами по столу, выдерживаю еще секунду и достаю телефон, чтобы проверить страницу Instagram Уайта. Никаких новых постов со вчерашнего вечера. Проверяю у Сюзетты... ничего. Застонав, откладываю телефон и делаю глоток кофе.

Дверь спальни Бена со щелчком открывается, и я напрягаюсь. Мысленно молюсь, чтобы Джесси был в хорошем настроении. Его босые ноги шлепают по деревянному полу. Он входит в одних шортах, которые, уверена, предназначены только для сна и когда проходит мимо меня, я чуть не задыхаюсь при виде его обнаженной кожи. Шорты из мягкого серого хлопка и мешковаты везде, кроме его стройных бедер, где они свисают достаточно низко, чтобы показать верхнюю часть его ягодиц.

Я рада, что он отвернулся, наливая себе кофе и у меня появляется возможность изучить его. Пялюсь на его тело, покрытое чернилами руки до плеч, даже кисти. На спине татуировок нет, но на плечах виднеются выпуклые отметины, шрамы, что заставляет меня задуматься, не попал ли он в аварию. Джесси оборачивается. На животе тоже нет татуировок. Я помню, что на его бедрах чернила были. Даже на икрах имеются разные картинки и слова. Ох, он идет сюда. Я опускаю взгляд и сглатываю нервы, когда мужчина подходит к столу, его бедра оказываются на уровне моих глаз. Не могу не заметить массивную выпуклость, скрытую его шортами.

Крепко зажмуриваюсь, когда он садится напротив Эллиот. Если Джесси и заметил, что я на него пялилась, то достаточно любезен, чтобы не упоминать об этом. Может быть, он сегодня в лучшем настроении и мы проведем наше короткое время вместе без подколов…

— Это дерьмо, которое ты ешь, убьет тебя, — говорит он Эллиот.

У меня отвисает челюсть. Кто говорит такое ребенку?

— Что? — говорит она своим сладким голосом, глядя на свои хлопья так, словно они превратились в дождевых червей.

— Не слушай его.

Эллиот отодвигает свою миску и грустно хмурится.

— Я больше не хочу.

— Ладно, почему бы тебе не пойти посмотреть телевизор? — Я помогаю ей встать, и она сердито смотрит на Джесси, который пожимает плечами и потягивает кофе. — Иди. — Слегка подталкиваю Эллиот в сторону гостиной, и как только она оказывается вне пределов слышимости, резко разворачиваюсь. — Как ты мог сказать ей такое?

Джесси смотрит на меня так, словно я тупица.

— Это правда.

— Говорит парень, который на заднем дворе наполнил банку из-под кофе окурками?

— Это не умоляет истины.

— От хлопьев ещё никто не умер! — Я прикусываю язык, чтобы не сказать что-нибудь еще, потому что все, что выходит из моего рта рядом с этим парнем, заставляет меня выглядеть идиоткой. Иду к раковине, ополаскиваю миску Эллиот и свою кружку, ставлю их в посудомоечную машину и все время чувствую на себе его взгляд. — Что?

— Что «что»?

— Перестань пялиться на меня.

Джесси наклоняет голову, его волосы в потрясающем беспорядке. Как, черт возьми, ему удается просыпаться с таким видом, будто собирается на фотосессию?

— Что посеешь, то пожнешь, няня. — Его взгляд скользит по моему телу от ног до макушки, и мои щеки, должно быть, ярко-красные от осознания того, что он все-таки заметил, как я разглядывала его раньше.

Топаю к нему и сажусь на противоположный конец стола.

— Тебе нечем заняться?

Джесси смотрит на меня со скукой в глазах.

— Неа. Разве что утренним сексом.

Закрываю глаза, на мгновение не могу подобрать нужных слов, но потом нахожу их.

— Пожалуйста, перестань говорить со мной о сексе. Это неуместно.

Медленный изгиб его губ застает меня врасплох.

— Я смущаю тебя, говоря о сексе?

— Э-э, да! Думаю, что это довольно очевидно.

Он наклоняется вперед, наклоняя свое тело ко мне, и я благодарна за несколько футов стола, разделяющего нас.

— Ты чувствуешь себя неуютно, когда я говорю о сексе? Типа как, трусики стали слишком влажными?

— Нет.

— Бабочки порхают не только в животе, но и в других местах? — У него такой глубокий голос. Не думаю, что когда-либо замечала это в его песнях. — Твои сиськи становятся тяжелыми и жаждут прикосновений?

Я заставляю себя широко улыбнуться и даже выдавить из себя смешок.

— Какое жалкое зрелище. Эта вульгарная болтовня действует на женщин, с которыми ты спишь?

Джесси хмурится, и я улыбаюсь еще шире от своей временной победы.

— Потому что должна сказать, Джесси Ли, тебе реально следует подумать о другой тактике. — Отодвигаюсь от стола. — Тяжелые сиськи? — Я фыркаю и смеюсь. — Отличная шутка.

Оставляю его безмолвным и выхожу из комнаты, чтобы снять напряжение в мышцах. Джесси был неправ в том, как его упоминание секса заставляет меня чувствовать себя.

Конечно, я ощущаю себя немного неуютно, как будто покрыта вшами, но это потому, что он ходячая реклама клиники венерических заболеваний. И да, я предполагаю, что странное ощущение шлепка в моем животе может быть рассмотрено некоторыми как порхание бабочек, но это только потому, что мысль о сексе с ним вызывает у меня тошноту.

Знаю, что многие сочтут меня сумасшедшей, потому что не хочу заниматься сексом со всемирно известным плейбоем.

НО!

Быть одной из миллиона женщин – не то же самое, что быть чьей-то одной на миллион, каким бы потрясающим ни был секс.

ДЖЕССИ

День четырнадцатый.

Осталось семьдесят шесть дней.

Черт, звучит как целая жизнь.

— Ты ведешь дневник? Записываешь свои мысли, как мы говорили во время нашего последнего сеанса?

Доктор Ульрих вертит в пальцах свою причудливую золоченую ручку, ожидая, пока я совершу какой-нибудь эмоциональный прорыв. Все это терапевтическое дерьмо одно и то же. Копайте глубже, вскрывайте гробы прошлого и вдыхайте зловоние гниющей плоти.

Нет, спасибо.

— Я не веду дневник, док.

— Почему нет?

— Потому что я не двенадцатилетняя девочка.

Док прочищает горло, и я задаюсь вопросом, сколько Дэйв платит этому парню, чтобы он сидел здесь и терпел мое дерьмо. Держу пари, этого хватит, чтобы купить ему целый склад этих гребаных модных ручек.

— А как насчет музыки? — Он указывает этой чертовой ручкой в сторону гитары в углу комнаты. — Ты писал какие-нибудь новые песни?

— Это не моя гитара, док. Она принадлежит Бену.

— Уверен, что он не будет возражать, если ты ей воспользуешься.

Я качаю головой.

— Использовать гитару другого мужчины — все равно что трахать пальцем его жену.

Добрый док съеживается, но быстро приходит в себя.

— Хочешь, я попрошу Дэйва прислать твою гитару? Уверен, он не будет возражать.

Я слепо смотрю вперед в одну точку. Уверен, что буду чувствовать себя, мягко говоря, неловко, играя на гитаре в доме моего брата. Если он услышит меня, вспомнит ли те дни, когда мы играли вместе, когда жизнь была простой, а мой старший брат был моим героем?

— Я так не думаю.

— Ты упоминал, что находишься здесь только потому, что должен писать музыку. Уверен, что не готов хотя бы попробовать?

Ерзаю на сиденье и чешу затылок. Возможно, я смог бы работать, когда Бена не будет. Он приходит в свою комнату только тогда, когда ему нужно захватить одежду каждые несколько дней.

Странная боль сжимает мою грудь, и я потираю грудину. Что это за чертовщина? Ненавижу это говорить, но это ужасно похоже на чувство вины.

Мой брат принял у себя мою пьяную задницу, а я обращаюсь с ним как с дерьмом. Обращаюсь с его ребенком, как с дерьмом. Стараюсь сделать так, чтобы няня чувствовала себя как можно более неловко. И он ничего об этом не говорит. Он кормит меня, оставляет в покое и каждую ночь втискивается на дерьмовый диван, пока я валяюсь на его кровати, в его комнате, которую он делил со своей покойной женой.