Посмертное проклятие - Хусейн Саддам. Страница 13

– Ну что? – спросила жена шейха, как только Иезекиль вернулся.

– Ничего.

– В любом случае, я сделала то, что ты просил. Остальное за тобой, хотя все это мне не нравится.

Замысел Иезекиля не внушал ей доверия, но она попыталась выразиться осторожно, чтобы не задеть его. Попытка не прошла незамеченной.

– Ты должна мне помочь.

– Но как?

– Ты знаешь как. Вспомни, что тебя привлекло во мне, прибавь к тому, что ты узнала, когда стати мы ближе, – сказал он, смеясь.

– Дурачок! Чувства девушки, не познавшей мужчину, не похожи на чувства зрелой женщины. Я могла бы обойтись и без тебя, подвернись мне кто-то другой. Разве та, что недовольна своим мужем, вот такая жена шейха вроде меня, ищет для близости не того, кто не привлекает к себе внимания, о ком люди и подумать ничего такого не могут? Так что будь спокоен. Для Ляззы ты ничем не привлекателен, – отвечала она, рассмеявшись.

– Человека делает окружение, и малый всегда идет по следам тех, кто старше. Так что, когда она своими глазами увидит, как мы с тобой близки, она станет ко мне благосклоннее. К тому же она молода, а в лагере не осталось мужчин, кроме стариков и тех, кто еще не умеет обращаться с оружием. Глядишь, ее взгляды и переменятся. Но главное, ты должна рассказать ей о нас все до мельчайших подробностей. Возможно, это пробудит в ней интерес. Многие девушки и юноши в этом возрасте стремятся познать неизведанное, которое шайтан нашепчет им на ухо. А все из-за любви или обычного любопытства или из-за желания доказать себе, что они уже повзрослели.

Поняв, что с шайтаном он явно перестарался, Иезекиль решил сразу же исправить положение:

– Обычное дело. Это как овцы ведут себя с баранами, когда подрастают.

– Это ты хорошо сравнил, но лучше бы ты сказал, как козочка с козлом, тогда было бы на нас похоже, – поправила его мать Ляззы. – Но далеко не все женщины похожи на меня, Иезекиль, и не все девушки такие, как тебе хотелось бы. Тут дело зависит от внутренней стойкости и от страха перед наказанием.

Последнюю фразу она произнесла так, словно сама себя укоряла, а может, случайно оговорилась, но что слетело с языка, поймать уже невозможно.

– Я все же надеюсь, что если ты расскажешь ей без утайки о наших отношениях, это ее привлечет. Может, она что-то услышит, сидя за загородкой. Да и не думаю я, что она боится наказания шейха, ведь шейх наш, насколько я знаю, нередко смотрит на происходящее сквозь пальцы.

Мать Ляззы шлепнула его по щеке тыльной стороной ладони.

– Глупец, не шейха надо бояться, а его родню. Племя большое, и даже если удастся избежать наказания шейха, где гарантия, что нас не постигнет наказание племени и других его предводителей?

– Что бы там ни случилось, я тебе помогу, а ты поможешь мне, так что все будет в порядке, – успокоил ее Иезекиль, а потом поинтересовался злорадно: – А что, все шейхи такие же, как отец Ляззы?

– Нет, не все, хотя и таких немало. Но посмотри на шейха племени аль-Мухтара. Хоть он и наш враг, дурного слова о нем мы не слышали. Я вообще не пойму, зачем нашему племени нужно было на них нападать. Не вижу причины, кроме зависти в сердце у шейха, которую ты же и расшевелил. Не знаю, что вас объединяет, разве что общая жадность. Или что-то мне не известное.

Иезекиль вдруг рассмеялся и развязано спросил:

– А что, примете вы меня новым шейхом, если старый шейх в этом походе погибнет?

– Господи, да минует его сия чаша, – сказала она, но Иезекиль заметил, что слова эти были не от души. И уж набожности-то в них точно не слышалось.

– Я просто так спросил. Я и сам желаю ему возвратиться невредимым.

– Что бы там ни случилось, не будем торопить судьбу, – одеваясь, сказала она, – припозднились мы сегодня с тобой, а холод там уже Ляззу за ребра взял.

Так закончила она разговор, словно желая, чтобы тема его оставалась открытой, или, по крайней мере, надеясь, что будет именно так.

На другой день пришла, как и обещала прошлой ночью, Лязза. Матери она сказала, что идет выбирать ожерелье. Та была занята разговором со своими подругами, женами шейхов, пришедшими ее навестить, и ясно было, что дочь отправляется без нее.

– Возьми с собой кого-нибудь из рабынь, – крикнула мать.

– Кого-нибудь и возьму, – отвечала Лязза, подумав, что возьмет с собой девочку десяти лет, тогда как матери ее хотелось, чтобы с ней пошла мать этой девочки.

Мать поняла, что Лязза имела в виду, лишь тогда, когда увидела, что она уходит с маленькой служанкой, но спорить с дочерью при гостях не решилась. Поэтому она осталась сидеть, рассуждая сама с собой:

– Как я могу запретить ей делать то, что делала сама и она видела это? Но если дочь моя не помешала мне сделать то, что я сделала, потому что не вольна мне указывать, то разве не должна я помешать ей сбиться с пути, если осознаю умом, что это постыдное заблуждение, что бы я там сама ни думала, ставя себя на ее место? Раз уж я сама оказалась в таком положении, неужели обязательно впутывать в него и собственную дочь?

Она отвлеклась на время от гостей, сделав вид, будто занята каким-то делом, хотя занимали ее лишь беспокойные мысли:

– А что бы сделал Иезекиль, если бы я ее к нему не пустила? Наказал бы меня? Если он бросит меня, в каком положении я окажусь? Наверное, в положении человека, с которого грабители сняли одежду, а он, вместо того чтобы защищать себя, бросился наутек с криком: «Спорю, что вы меня не поймаете!» А грабители с хохотом кричат ему вслед: «Проваливай, пока цел! У тебя ничего не осталось, чтобы за тобой гоняться!»

– Если бросит, я потеряю и наслаждение после того, как потеряла честь. Не лучше ли оставить все как есть, чтобы сохранить репутацию, хотя я и знаю, что честь моя пропала безвозвратно? Ведь доброе имя еще может спасти, став прикрытием вместо давно утраченной чести. Что лучше – сохранить честь и доброе имя дочери или свою репутацию, пусть сама я знаю, что поругана честь, да и Лязза с Иезекилем все понимают?

Она колебалась, не зная, какое решение принять.

– Может, оставить эти мысли, пока не вернется Лязза? А что, если Иезекиль добьется от нее своего? Нужно было настоять, чтоб ее сопровождала взрослая рабыня. Хотя, кем бы ни был раб, он покроет грехи своего господина. Если бы даже Лязза меня послушалась, разве взрослая рабыня смогла бы ей помешать? Не смогла бы, ведь она никогда не забудет, что она рабыня и дети ее рабы, и если она умрет, все равно они останутся рабами у шейха. Поэтому, будь с ней даже взрослая рабыня, та ничем не смогла бы помочь при желании Иезекиля и слабости Ляззы.

– Если я, самая главная здесь, попалась в сети Иезекиля, как может молодая девчонка устоять перед ним, когда я на ее глазах стала на путь неправедный и сорвалась в пропасть?

Слезы полились у жены шейха из глаз. Она утерла их и, имея совершенно разбитый вид, вернулась к ожидавшим ее женщинам. Увидев следы слез на ее щеках, те бросились ее утешать:

– Не плачь, он вернется, – имея в виду, конечно же, шейха, – вернется со своими людьми и с богатой добычей, как только одолеет аль-Мухтара.

Они подумали, что она плачет от тоски и беспокойства за мужа. Но она, улыбнувшись, сказала:

– Не переживайте. Мир богат самыми разными вещами и самыми разнообразными оттенками.

Лязза пришла к дому Иезекиля и нашла его в готовности и ожидании. Вошла она в дом, неся с собой в мешочке обещанный ею шанан.

Иезекиль с благодарностью принял шанан, потом бросился к перегородке между мужской половиной, где Лязза велела сидеть рабыне, и женской, где они вдвоем находились, и показал ей свою меховую накидку.

– Смотри, – сказал он, разворачивая мех так, чтобы ей было видно, – никаких вшей. Я прокоптил ее возле печи, а потом весь день продержал на палящем солнце на растяжке шатра. Смотри вот здесь на спине, где подмышки и рукава. И еще я помоюсь, как ты велела, принесенным тобой шананом.