Искусник (СИ) - Большаков Валерий Петрович. Страница 20

Прикрепленные мигом обернулись и доложили, что врач на месте, очереди нет.

– Вперед! – Брежнев, самому себе казавшийся халифом Гаруном аль-Рашидом, поднялся на второй этаж, никем не замеченный. Светлый коридор, деревянные диванчики, бюллетени на стенах, расписывающие всякие хвори…

Рябенко молча, глазами и подбородком, указывал своим, кому где оборону держать, и до нужного кабинета добрался в единственном числе. Кивнул генеральному – я тут, если что, и замер у стенгазеты со строгим названием «Что нужно знать о стенокардии».

– «Моментом в море!» – хмыкнул Леонид Ильич.

Прислушиваясь к детскому плачу, доносившемуся с первого этажа, и перебиваемому мамочкиным воркованьем, он постучался в нужную дверь.

– Войдите! – донесся глухой голос.

Сделав знак начохру, генсек вошел и аккуратно прикрыл за собою дверь. Чисто, светло, стерильно. Металлический шкаф со стеклянными дверками, ящичек аптечки на стене, с красным крестом на дверце, кушетка, застеленная простыней. Классика.

Сухонький врач со смуглым, скуластым лицом восточного типа горбился над столом, торопливо черкая ручкой по желтой странице амбулаторной карты.

– Здравствуйте, Алексей Мергенович, – вежливо сказал Брежнев.

– Здравствуйте… – кивнул Чигден. – Присаживайтесь…

И лишь теперь, узнавая голос, он наморщил лоб, вскидывая брови изумленным «домиком». Приподнял голову, уширил узковатые глаза.

– Л-леонид Ильич? – пролепетал медик, медленно поднимаясь со стула.

– Сидите, сидите, доктор! – заспешил Брежнев. – Что вы… Я здесь, как пациент. А вы… Как, из степняков или горцев?

– Второе, – улыбнулся хозяин кабинета. – Я тувинец.

– Знаю, знаю, – одобрительно покивал генеральный. – Видал ваших на фронте. Дрались, как черти! М-да…

Генсек тезисно изложил свою проблему, присовокупив к словам пачку всяческих анализов.

– Официальная медицина меня скоро в могилу загонит, – подвел он черту, криво улыбаясь. – Испробуйте на мне народную, что ли!

– Угу… – рассеяно тянул Чигден, теребя редкую бороденку. – Угу… Что принимали?

– Нембутал, радедорм, эуноктин, ативан, седуксен…

– Да вы с ума сошли! – врач откинулся на спинку стула. – Простите, Леонид Ильич, но это действительно очень сильные, опасные средства! А барбитураты и вовсе… – он задумался, барабаня пальцами по столешнице, и остро глянул на пациента. – Лечь в клинику, как я понимаю, не получится?

Генеральный развел руками.

– Понимаю… – Алексей Мергенович медленно потер ладони, словно умывая. – Сделаем так. Я вам заварю один сложный настой из алтайских и памирских трав, и вы его пропьете… ну-у… хотя бы две недели. Но! – вскинул он палец. – Полностью отказавшись от любых снотворных. Вообще от «химозы»! Настойка поддержит ваш организм, ослабит ломку и поможет вывести всю ту гадость, которой вас пичкали.

– Спасибо, доктор! – с чувством сказал Брежнев.

– Только пожалуйста, очень вас прошу, никому не рассказывайте о лечении! – кротко взмолился Чигден. – На меня и так косятся, «знахарем» обзывают…

– Ответная просьба, доктор, – усмехнулся генсек. – Никто не должен знать о моем визите.

Высокие договаривающиеся стороны встали и обменялись крепким рукопожатием.

Глава 5

Чистые пруды, 6 апреля 1973 года. Около часу дня

Радость от первой выставки стаяла быстро, как и оторопь от нежданной встречи, зато переменчивые ветра жизни нагнали на меня тоску. Чуть ли не каждую ночь мне снилась Светланка. Мы были вместе, и в том заключалось счастье, но всякий раз происходило глупое, хотя и логичное по законам сна расставание. Я искал Свету, бродил по незнакомым улицам невесть какого города, садился в автобусы и поезда, а оказывался все дальше и дальше от любимой.

Да, мне довелось совершить печальное открытие – я любил Свету. По-настоящему. «Как в кино», говоря словами Лизаветки. Избирательная память удерживала лишь драгоценное ощущение влюбленности, но я, по всему выходит, бессознательно принижал свои чувства. Тогда, в будущем, мне было достаточно встречаться с очаровательной любовницей, и я никогда не уповал на большее. Просто боялся разочарований и увертывался от проблем.

И вот я здесь, «в самом застое». Все у меня складывается, в принципе, неплохо, кроме одного – я навеки разлучен с единственной женщиной, которую любил. И люблю! И могу без фальши назвать родной! А толку-то?

Что стоило ее муженьку закопать меня на опушке, как он, по слухам, поступал с конкурентами? Но нет, Брут полузвериным чутьем угадал истину, которой я сам бежал. И разлучил нас со Светланой.

Что – смерть? Минутная боль – и вечная тьма. А жить как? Если умирает ваша женщина – это горе, вот только моя ситуация еще паскуднее. Ведь Светланка жива, но сорок семь лет спустя! И эту временную даль не одолеть никак. Ни за что. Никогда. Вот же ж паршивое слово! И даже Иланки нет больше – растаяла, как вещий сон, как искорки сгоревшего костра…

В моей рабочей комнате пахло, будто в столярной мастерской – свежими стружками. Пиломатериала хватало – на обоих столах, в углу, в простенке между окон. Брусочки, реечки, фанерки…

К станочку обессилено привалились легчайшие плиты пенопласта – горячей струной я вырезал из него буквы, а он до того противно шуршал, что от этой скрипучей суши горло перехватывало. На стене висели заляпанные краской трафареты, полный набор пил да лобзиков. Кисти, краски, клеи, лаки да растворители я хранил в шкафу, строго соблюдая ТБ – поближе к жестяному коробу вентиляции. Вот только стойкий коктейль из запашков бензина, ацетона, нитроэмали и прочей химии не выветривался, перебивая иногда «лесной» дух оструганного дерева.

Я коснулся пальцем залакированного стенда, и удоволенно кивнул – не липнет. Поднатужившись, уложил «наглядную агитацию» одним краем на стол, а другим – на подоконник, где чахла герань, гордо распушив над горшком красные цветы. «Засыхаю, но не сдаюсь!» Собственно цветок произрастал в банке из-под горошка с еле читаемым брендом «Globus», но поржавевший сосуд целомудренно прятался в треснувшем кашпо, обмотанном синей изолентой, местным заменителем скотча.

– Ну, и живуче ж ты, растение, – покачал я головой.

Нюхнув поллитровую склянку – не пахнет, я покаянно шагнул к эмалированной раковине и набрал воды из вечно каплющего медного краника.

Сухая растрескавшаяся земля, серая, словно табачный пепел, впитала воду без остатка.

– Пей, пей… – ворчал я. – Хоть кому-то счастье…

Достав кисти с красками, вернулся к стенду «Профсоюзная жизнь». Перебарщивать с серпами-молотами, звездами и прочей «совковой» атрибутикой я не стал, решив попросту написать портрет председателя месткома, женщины настолько активной и энергичной, что хоть заземляй ее.

По оргалиту я работал красками редко, но дело пошло. Широковатое, скуластое лицо Людмилы Прокофьевны протаивало, проступало на глазах, обретая и цвет, и плоть, и даже страсть. В синем комбинезончике на лямках, в мужской рубашке с закатанными рукавами, с «пергидрольными» кучерями после химзавивки, председательница, мерещилось, уже проявляла норов и хватку, словно двухмерный кадавр.

Дверь отворилась, издавая дребезг отставшим листом алюминия, и меня пробрало – будто ледышку за шиворот скинули. Судя по шарканью, шороху, шмыганью и насвистыванию, ко мне заглянул сам «пан директор» – только он обладал талантом производить много звуков из ничего. Но лучше не поворачиваться к двери спиной…

– Салфет вашей милости, Андрей свет Михалыч… – напевно выговорил я, водя нулевой белкой.

– Красота вашей чести! – басисто хохотнуло начальство. – Премного вам благодарны! Слушай, Антон Палыч, День космонавтики скоро. Чуешь?

– Нарисовать чего?

– Да там киповцы стенгазету затеяли – фотки, подписи юморные… Но место посередке оставили. Изобразишь чего-нибудь этакое… праздничное?

– Изображу, – кивнул я, разгибаясь. – Как вам?

Косолапый директор приблизился бочком, вразвалочку, сопя и покашливая.