Операция «Шейлок». Признание (СИ) - Рот Филип. Страница 45

— Любите опасные задания, — сказал я.

— Я должен решать сложные задачки двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Мне нравится жить на линии огня, всегда быть начеку — чтобы уровень адреналина не снижался. Все остальное кажется мне скучным.

— Что ж, я потрясен.

— Вижу.

— Я догадался, что вы — адреналиновый торчок, но никогда бы не сообразил, что вас следует называть блюстителем — вот именно, блюстителем — порядка.

— Разве еврей не может быть частным детективом?

— Может.

— Разве у детектива не может быть такого лица, как у меня? Или как у вас?

— Может, дело не в этом.

— Вы просто думаете, что я вру. Уютненький мирок вы себе создали: вы — Филип-правдолюб, а я — Филип-лгун, вы честный Филип, а я бесчестный Филип, вы Филип в здравом уме, а я — маньяк-психопат.

— Мне нравится деталь о пропавших без вести. Нравится, что это ваш профиль. Очень остроумная деталь в данных обстоятельствах. А что привело вас к профессии детектива? Расскажите, раз уж речь зашла об этом.

— Я всегда был из тех, кто хочет помогать другим. С самого детства не мог мириться с несправедливостью. Впадал в бешеный гнев. И до сих пор впадаю. Несправедливость — мой пунктик. Наверно, дело в том, что я рос в еврейской семье в годы войны. В те времена Америка не всегда была справедлива к евреям. В школе меня избивали. Совсем как Джонатана Полларда. Я запросто мог пойти тем же путем, что и Поллард. Начать действовать из любви к евреям. Поллардовские фантазии у меня были: добровольно служить Израилю, поработать на «Моссад». В моей стране служить в ФБР, в ЦРУ — и там, и там мне отказали. Так и не выяснил почему. Иногда меня посещает мысль: может быть, это из-за вас — решили, что у них будет слишком много маеты, если они возьмут на работу точный дубликат человека, находящегося в центре общественного внимания. Но подлинных причин я никогда не узнаю. В детстве я рисовал сам для себя комиксы. «Еврей в ФБР». Поллард — важнейшая фигура в моей жизни. Дело Полларда стало для меня тем же, чем дело Дрейфуса было для Герцля. От знакомых частных детективов я слышал, что в ФБР Полларда подключили к детектору лжи, дали ему списки видных американских евреев и велели указать других шпионов. Он отказался. В Полларде мне ненавистно все, кроме этого момента. Я живу в страхе, что появится второй Поллард. Живу в страхе перед тем, что это будет значить.

— Итак, из всего этого мне надлежит заключить, что вы стали детективом, чтобы помогать евреям?

— Слушайте, вы мне говорите, что ничего про меня не знаете и вы в невыгодном положении, потому что я столько знаю про вас. А я вам объясняю: моя профессия предполагает, что я должен знать столько, сколько знаю, и не только про вас, но и про любого другого. Вы просите, чтобы я уравнял наши шансы. Это я и пытаюсь сделать. Но натыкаюсь на стену недоверия. Хотите, чтобы я подключился к детектору лжи? Я бы прошел проверку с блеском. Ну хорошо, я не вел себя с вами спокойно и собранно. Я и сам этому подивился. Потом написал вам, принес извинения. Кто бы ты ни был, некоторые люди сотрясают тебя, как удар молнии. Должен сказать, до вас такой молнией для меня был только один человек. Профессия меня закалила: меня ничем не проймешь, я видел все, я должен справляться с чем угодно. И только один раз такое случилось раньше, меня сотрясла молния, — в тысяча девятьсот шестьдесят третьем, моя встреча с президентом. Тогда я подрабатывал телохранителем. Обычно меня нанимали частные компании, но в тот момент я работал на городскую администрацию. Это было в мэрии. Когда он пожал мне руку, я потерял дар речи. Забыл все слова. Так случается очень редко. Слова — важная часть моего бизнеса, я обязан им девяноста процентами своего успеха. Словам и мозгам. Наверно, так вышло, потому что тогда я погрузился в сексуальные фантазии, воображая его жену на водных лыжах, — вот во мне и проснулась совесть. А знаете, что сказал мне президент? Он сказал: «Я знаком с вашим другом Стайроном. Вы должны приехать в Вашингтон и как-нибудь поужинать с нами и Стайронами». А потом он сказал: «Я в восторге от вашего „Наплевательства“». Это было в августе шестьдесят третьего. Через три месяца его застрелили.

— Кеннеди принял вас за меня. Президент США подумал, что телохранитель из мэрии пишет прозу на досуге.

— Он же пожимал миллион рук в день. Он принял меня за такого же почетного гостя. Обмануться было несложно: мое имя, моя внешность, и вдобавок телохранителей все вечно принимают за кого-то другого. Это часть профессиональных обязанностей. Кто-то желает, чтобы его охраняли. Допустим, кто-то вроде вас, чувствующий, что над ним нависла опасность. И ты ездишь вместе с ним в машине. Притворяешься его приятелем или вроде того. Конечно, некоторые говорят, что им нужно, чтобы сразу было заметно: ты — телохранитель, и тогда ты вживаешься в эту роль. Хороший темный костюм, солнечные очки, ходишь с пистолетом. Наряд головореза. Такое у них желание, а ты делаешь то, что от тебя требуется. Им хочется, чтобы все было ясно сразу — им нравится шик и блеск, который в этом есть. Был у меня один клиент, с которым я все время работал в Чикаго, крупный подрядчик и застройщик, денег — хоть отбавляй, людей, которые имели на него зуб, — тоже, а он обожал все делать напоказ. Я ездил с ним в Вегас. Сопровождал его, его лимузин, его друзей — они всегда старались жить с размахом. Я должен был присматривать за женщинами, когда они отлучались в туалет. Я должен был заходить вместе с ними в туалет так, чтобы они ничего не заметили.

— Это трудно проделать?

— Мне было двадцать семь, двадцать восемь, — я справлялся. С тех пор все переменилось, но тогда я был единственным евреем-телохранителем на всем Среднем Западе. Я был пионером в этом смысле. Все остальные еврейские мальчики учились на юристов. По воле своих родителей. Разве ваш старик не хотел, чтобы вы пошли в юристы вместо того, чтобы двинуть в Чикаго и пойти в учителя английской литературы?

— Кто вам это сказал?

— Клайв Каммис, друг вашего брата. Он теперь видный адвокат в Нью-Джерси. Когда вы вздумали стать аспирантом и изучать литературу, ваш отец попросил Клайва отвести вас в сторонку и упросить пойти в юристы.

— Я лично не помню, чтобы такое было.

— Было. На Лесли-стрит Клайв позвал вас для разговора в свою комнату. Сказал вам, что преподаванием литературы на жизнь не заработаешь. Но вы ему сказали, что ничего и слушать не хотите — забудем, мол, эту тему.

— Что ж, этот случай я как-то запамятовал.

— Клайв его помнит.

— Вы и с Клайвом Каммисом видитесь?

— Мне подгоняют клиентов юристы по всей стране. Есть масса юридических фирм, с которыми мы очень тесно сотрудничаем. Мы их эксклюзивные агенты. Они подбрасывают нам все дела, когда требуется детектив в Чикаго. У меня прекрасные рабочие связи с двумя сотнями полицейских управлений, в основном в Иллинойсе, Висконсине и Индиане. Мы в прекрасных отношениях с окружной полицией, статистика арестов в округах блестящая. Я им много кого сдал.

Должен признаться, я начинал ему верить.

— Послушайте, меня вообще никогда не тянуло в еврейские профессии, — сказал он. — Мне всегда казалось, что это наша величайшая ошибка. Юридическая школа была бы для меня всего лишь очередным гетто. И то, чем занялись вы, — тоже: писательство, книги, университеты, все это презрение к миру вещей. На мой вкус, книги — нечто чересчур еврейское, просто еще один способ спрятаться от страха перед гойим. Вот видите, у меня даже тогда возникали диаспористские мысли. Топорные, неоформленные, но инстинкт проснулся во мне с самого начала. Здешние называют это «ассимиляцией» ради вящей унизительности, — а я называл это жизнью настоящего мужчины. Я пошел служить в армию, чтобы попасть в Корею. Очень хотел воевать с коммунистами. Но меня туда так и не направили. Сделали из меня военного полицейского в Форт-Беннинге. Там, в спортзале, я выстроил свое тело. Научился регулировать дорожное движение. Стал спецом по пистолетам. Влюбился в оружие. Изучал боевые искусства. Вы ушли из УКОЗа, потому что в Бакнелле^[35] вы были противником военного истеблишмента, а я, черт возьми, стал лучшим военным полицейским, какого только видели в Джорджии. Я им показал, этому долбаному южному быдлу. Не бойся, сказал я себе, не бегай от них — просто играй в их игру лучше них, будь они прокляты. И таким методом я развил в себе исполинское чувство собственного достоинства.