Молёное дитятко (сборник) - Бердичевская Анна Львовна. Страница 2

Здесь утопилась Лиза,

Эрастова невеста.

Топитесь, девушки,

В пруду довольно места.

Написал стишок и ушел, очень довольный собой.

Говорят, он вообще писал стихи и прозу… Но где они, груды его рукописей?.. Он никогда не пробовал хоть что-нибудь напечатать в газетах, а в Молотовское книжное издательство заходил исключительно поболтать.

То немногое, что он читал немногим своим слушателям, говорят, было гениально. Говорят, он перевел всего Алишера Навои. Говорят, он был болен туберкулезом и практически вылечился, съев 14 собак. Говорят, он был конченый алкоголик и морфинист. И нередко лежал в психушке…

Его любили. Самые разные люди, женщины тоже. Детей, говорят, у него не было, не заводились как-то…

Говорят, говорят, говорят… Давным-давно уже и не говорит никто. Последний из тех, кто его помнил, любил и почитал за гения, — поэт Борис Ширшов, умер лет за пятнадцать до конца двадцатого века. А вот уже и двадцать первый…

Кроме обрывков всяческих и, прежде всего, маминых устных воспоминаний, мне помнится еще одно свидетельство о Якубове, впрочем, тоже обрывок. В нашем семейном альбоме хранилась его фотография — хорошая, очень качественная фотография на толстом-претолстом куске коричневатого картона, разорванного нечеловечески сильными пальцами. Как вспоминала мама, сделал это сам Якубов в приступе гнева на себя самого. Он был силен, как бывают сильны сумасшедшие, на портрете оторвал ухо с прилегающей скулой. Но светлые глаза за круглыми очками, как бы светящийся лоб прекрасной формы, большой язвительно ухмылявшийся рот — остались. Мне на память. Мне бы хотелось, чтобы у меня были его глаза и его язвительный рот… Да и мама почему-то не выбросила же единственное и покалеченное фото этого человека, с маниакальным упорством выбравшего ее для законного брака.

Поженились они так.

Якубов ходил и ходил в мастерскую. Объявил себя, между прочим, магистром международного ордена хиромантов и графологов, с центром почему-то в городе Бухаресте, и гадал девушкам по руке. Как-то и мама моя подошла к нему со своей раскрытой левой ладошкой. Якубов взял ее руку, долго молчал, потом вскинул на маму проницательный взгляд и сказал:

— А вам, девушка, суждено выйти замуж. За меня.

Маме было за тридцать, у нее рос сын — мой старший брат Виктор, и она твердо знала про себя, что уже никогда не выйдет замуж. Потому хотя бы, что она очень любила погибшего Витиного отца. Конечно, Юрий Якубов ей нравился. Он всем нравился. Она его даже любила. Его многие любили. Он волновал ее воображение, он был единственный на весь город Молотов по-настоящему свободный человек, полный всевозможных и невероятных достоинств и недостатков. Но не замуж же выходить за такого! Да, сердце бойко подпрыгивало в груди, когда он, тощий, высокий и сутулый, с запрокинутой головой, с шарфом, похожим на веревку, закрученным вокруг шеи, в элегантном и старом как мир френче, сверкнув маленькими круглыми очками, появлялся на пороге их мастерской. Ну и что? Главным в маминой жизни был Долг — перед Витькой, перед памятью его отца, перед воюющей родиной, перед моей бабкой, разрывавшейся между двумя безмужними дочерьми и тремя внуками. Да и просто долги — не с большой буквы, обыкновенные — не отпускали ее. За квартиру, за хлебные карточки, за испорченный драп в мастерской…

Нет, я не думаю, что в те годы мама моя выглядела измученной, сломленной и так далее. Черта с два. Сколько я ее помню, она была всегда на голову выше тех обстоятельств, тех бушующих мрачных волн, в которых барахтался мир. Мир был тяжек, а мама — легка. И не то чтоб она была очень красива по меркам того века, который ей достался. Но, очевидно, Юрий Федорович Якубов знал толк в красавицах иных веков. Она была для него «девочкой от Боттичелли».

Несколько месяцев Якубов приходил в мастерскую почти ежедневно, изредка напоминая о своем непреклонном намерении жениться. Но однажды весной, в одну из первых оттепелей Юрий Федорович Якубов явился с ультиматумом: немедленно в ЗАГС. Оказывается, еще загодя он подал заявление от имени обоих брачующихся, для чего выкрал на время паспорт «невесты» и подделал ее подпись на заявлении. И вот испытательный срок истек, настала пора «расписываться».

Мама была возмущена до глубины души. И сказала: никогда!

Весь коллектив мастерской принял самое горячее участие в судьбе жениха и невесты. Все осуждали Якубова, и восхищались им, и снова осуждали. И поили чаем. И с любопытством смотрели на маму. Юрий Федорович, сняв свой драный солдатский полушубок, сначала мирно пил морковный чай и весьма бойко препирался с мамой, приводя доводы в пользу брака как такового и особенно — с ним. Во-первых, пора менять фамилию. То, что она на «Я», будет очень полезно молодой жене и особенно детям: их будут вызывать к доске в последнюю очередь. Классы нынче большие, может, и вовсе не успеют ни разу вызвать…

Мама не сдавалась. Тогда Якубов стал буянить: скинул с верстаков все отрезы, порвал несколько старых трафаретов и, наконец, решил увести маму силой. Он схватил ее за испачканную масляной краской руку и поволок к двери. Тут уж весь женский коллектив возмутился всерьез и стал маму решительно не отдавать. Дело принимало опасный для хрупких маминых косточек оборот. И первым, надо признаться, это почувствовал буйный жених. Он внезапно отпустил руку, в результате чего весь женский батальон повалился на заляпанный красками и олифой пол, а Якубов предпринял неожиданный маневр. По случаю оттепели в мастерской была вскрыта дверь на ветхий балкон. Вот туда и устремился Юрий Федорович, вопя при этом: «Ах, вы так! Ах, значит, бунтовать! Я вам покажу бунтовать!» Как был — в кепке, в очках и длинном шарфе на жилистой шее, в белой мятой рубахе, надетой по случаю торжественного акта, — Якубов перелез через ржавые перила балкона и повис на четырехэтажной высоте, болтая длинными ногами и нагло улыбаясь. Английская кепка сорвалась с головы и полетела вниз, обозначая ужасный путь, предназначенный тощему телу Юрия Федоровича.

— Ну что, идем в ЗАГС? Идем или нет?.. — спрашивал он. — Считаю до трех!

И стал считать:

— Раз!..

Сразу несколько женских рук вцепились в ворот рубахи, в шарф-веревку, и даже в волосы бедного Якубова. Он заорал. А балкон дрогнул и издал отвратительный, предательский скрежет.

— Все назад! — скомандовала самая разумная из мастериц по набивке тканей.

Ее послушались. Почувствовав свободу, Якубов отпустил одну руку, посмотрел вниз, в глубину двора, заваленного замерзшими глыбами угля. Увидел там кепку. И снова отыскал взглядом маму. Глаза его светились детским любопытством.

— Два!.. — продолжил он отсчет последних секунд своей странной жизни.

И мама сдалась.

— Вылезайте, — сказала она. — Я согласна.

У большинства наблюдавших эту сцену возникли сомнения, вылезет ли туберкулезник Якубов без посторонней помощи. Но он, как гуттаперчевый мальчик, легко подтянулся и упруго перемахнул через ржавые перила. Десять минут спустя весь коллектив мастерской сел в трамвай и поехал в ЗАГС.

«Съезжалися к ЗАГСу трамваи…» Возможно, песня эта родилась в городе Молотове, потому что самый знаменитый городской ЗАГС именно так, в трамвайном режиме, и существовал. На трамвае приезжали сюда женихи и невесты вместе со свидетелями и гостями. ЗАГС стоял на конечной остановке под большой горой, практически — курганом, засаженным скучными одинаковыми тополями. На вершину вела лестница в 279 ступеней, сосчитанных всеми пионерами округи и многими женихами с невестами. Они поднимались туда, чтоб приносить пионерские и новобрачные клятвы главной реликвии города Молотова. Не трудно (хотя и не просто) догадаться, что это был гигантский и прославленный в местном фольклоре паровой молот. Именно не изображение, не статуя, не муляж, а попросту сам отслуживший заводской молот. Дело в том, что прямо за курганом на многие километры простирался крупнейший в СССР, а может, и в Европе, пушечно-танковый завод, на нем работала половина горожан, а в начале войны и моя мама. Этот завод был смыслом жизни города. И хотя свое новое имя Молотов получил по указу усатого вовсе не из-за парового молота, изобретенного и построенного заводом для самого себя в конце девятнадцатого века, все равно название удалось: оно рифмовалось с исторической правдой. Город Молотов, потому что Молот Молотович Молотов — самый большой из первых в Европе и даже в мире. Горожане были довольны.