И все они – создания природы - Хэрриот Джеймс. Страница 38

Мы попрощались самым дружеским образом – смех, рукопожатия… Даже заместитель директора заметно оттаял: он вежливо проводил нас до дверей, с улыбкой, смягчавшей тяжелое лицо, пожал нам руки, поклонился и помахал вслед.

А на судне меня ждали неприятности. Со мной желала поговорить какая-то женщина насколько я понял, комиссар с государственной фермы.

Росту в ней оказалось за шесть футов, и сложена она была соответственно. С грубоватого лица на меня из-под черного берета сверху вниз холодно смотрели сердитые глаза. Несомненно, спуску давать мне она не собиралась.

По-английски она не говорила, но тем не менее, сразу перешла к делу.

– Акха-кха-кха? – Хотя другие русские недурно изображали овечий кашель, басистые звуки, вырвавшиеся из глубин могучей грудной клетки, далеко превзошли их усилия.

Я в очередной раз пожал плечами и улыбнулся бессмысленной улыбкой, но на нее этот прием не подействовал. Она зажала мое плечо в стальных клещах и без малейшего усилия потащила меня в трюм, где укоризненно ткнула пальцем в линкольнов и несколько раз покашляла. Я отвечал разуверительными улыбками, которые совсем меня вымотали.

У нее в руке появился термометр. Тоже ветеринар? Нет, вчерашняя толстушка понравилась мне куда больше! Этой помощники не требовались: она прижимала очередную овцу к перегородке огромным коленом, как щеночка. Температура у всех оказалась нормальной, но терпение великанши явно истощалось. Расхаживая между загончиками, она несколько раз наталкивалась на меня и даже не замечала, как я отлетал к перегородке, хотя я мужчина плотного сложения да и ростом не так уж мал. Мне пришло в голову, что, сойдись мы на ринге в боксерских перчатках, я и одного раунда не продержался бы.

В конце концов она извлекла из кармана маленький русско-английский словарь и обрушила на меня град неудобопонятных слов. Кое-как я уловил что-то о бронхите, но тут она перешла на гневное бормотание, как будто забыв про меня, и я поторопился ускользнуть к себе в каюту.

Я уже собирался нырнуть в нее, но тут из камбуза выглянул Нильсен.

– Вы пропустили обед, мистер Хэрриот. Вам было трудно, у вас усталый вид. Погодите! – Он поднял ладонь. – Я что-нибудь для вас приготовлю.

Стоя на пороге тесной каморки, я смотрел, как он отрезал ломоть ржаного хлеба и принялся нарубать тоненькие кусочки вырезки. Движения его были точными, огромный нож сверкал как молния. Затем он настрогал репчатого лука, а когда колечки совсем закрыли разложенное по ломтю мясо, залил всю груду сырым яйцом. Посолив и поперчив, он гордо протянул мне свое творение.

– Говядина по-татарски! – торжественно провозгласил он. Кушайте, мистер Хэрриот. Вам сразу станет легче.

Я попятился. Есть этот ужас? Сырое мясо, сырое яйцо… Немыслимо. Я отчаянно подыскивал предлог отказаться, но меня парализовало сияющее лицо Нильсена. Он же мой друг, камбузный гений, и думает только о том, как бы подкрепить меня в час моей нужды. Будь что будет, но сказать «нет» у меня не достанет духа.

Собрав все мужество, я поблагодарил его, ухватил нагруженный ломоть и с отчаянной решимостью впился в него зубами. Постараюсь не дышать и проглочу, не распробовав… Но кусок оказался слишком большим, я во всей полноте ощутил его вкус… Какая прелесть!

Кок сиял все больше, наблюдая изумление на моем лице. Но затем он, вероятно, уловил в моих глазах какую-то тень сомнения, потому что с тревогой положил ладонь мне на плечо.

– Прибавить щепоточку перца?

Продолжая жевать, я несколько секунд смотрел на него, а затем вынес свой приговор:

– Пожалуй… да… пожалуй, чуть-чуть.

Он помахал перечницей над ломтем с его грузом и, пока я расправлялся с экзотическим яством, следил за мной с неописуемым восторгом. Нет, он не посрамил свой талант!

«Юбберген» освободил причал около восьми, когда уже совсем стемнело. Мы тотчас заняли его место, и выгрузка началась. Подали вагоны, гигантский кран установил сходни, и моих бедных овечек погнали по ним.

Я прожил с ними буквально бок о бок шесть суток, и, хотя знал, что таким породистым аристократам обеспечен самый лучший уход, у меня защемило сердце. А красавицы ромни-марш с головами плюшевых мишек все трусили в слепящем свете прожекторов и скрывались в темном нутре вагонов. Двери задвинулись, и мне стало не по себе. Они привыкли к зеленым лугам Кента. Что-то ждет их впереди?

По пристани сновали русские грузчики в черных плащах, выкатывая из тьмы вагоны на освещенный участок. Мой верный помощник Раун, которому все вокруг были по плечо, метался по сходням, подгоняя овец и сияя золотой шевелюрой.

Не менее заметен был Юмбо (так, по-видимому, принято называть младшего члена команды). Красивей юноши мне видеть не доводилось. В семнадцать лет уже широкоплечий гигант, но с ангельским лицом, огромные голубые глаза, густые белокурые волосы почти по плечи.

Он выгружал оставшийся корм, и я порадовался легкости, с какой он обвязывал и прицеплял тяжелые мешки и тючки к крюку, который кран на пристани вновь и вновь опускал в трюм. Мне невольно вспомнились викинги. Если мои судовые знакомые были типичны для всей нации, то датчане – великолепный народ.

Но вот под полночь последняя овца протрусила по сходням, последний мешок орехов и последний тючок сена покинули трюм. Бригадир русских грузчиков, заметив меня у поручней, помахал мне с причала.

– До свидания, доктор, – крикнул он и скрылся в темноте.

Я прошелся вдоль опустевших загончиков, испытывая щемящее чувство утраты, а потом поднялся в капитанскую каюту, где представитель порта должен был подписать документы о приемке груза.

Явился он в третьем часу ночи – то есть в пятом по местному времени, – молодой человек лет двадцати пяти, который проработал без передышки весь день, а вечером проверял наших овец и следил за их выгрузкой. Его осунувшееся лицо было перепачкано, он валился с ног от усталости, и ногти у него, как я заметил, были все обломаны. Но ясности мысли он не утратил ни на йоту. Он был уполномочен подписать документы о приемке овец общей стоимостью в двадцать тысяч фунтов и, как выяснилось, умел не только хорошо говорить по-английски, но и писать тоже.

На первой накладной он написал «Примерно 20 % овец линкольнской породы приняты с кашлем». Я мягко объяснил ему, что в нашем языке форма множественного числа от слова «овца» является исключением из общего правила и он напрасно прибавил еще и обычное окончание множественного числа. Хотя от утомления у него слипались глаза, он тут же полюбопытствовал, почему в этом случае формы единственного и множественного числа совпадают, а затем потребовал, чтобы я перечислил все другие такие же исключения – еще одно проявление общей страсти к образованию, которую я обнаружил в Клайпеде.

Вслед за ним явились таможенники и занялись нашими паспортами. Их сменили чиновники из управления портом, предъявившие капитану счет столько-то рублей за услуги лоцмана, столько-то за пользование кранами и так далее. Капитан в обычной своей строго вежливой форме отделал их на все корки и сказал, что они берут слишком дорого, но они только пожимали плечами и смеялись.

Самым последним русским, поднявшимся на борт, был лоцман, не тот, с которым мы уже познакомились, а другой.

Лицо у него было встревоженным.

– В открытом море сильный шторм, – сказал он капитану. – От шести до восьми баллов, но будет хуже. Рекомендую вам переждать до утра на рейде. – Он назидательно поднял палец. – Там вам придется очень туго.

Капитан несколько раз прошелся по каюте. Я знал, как он торопится, но имело ли смысл рисковать?

Наконец, он сказал.

– Полагаю, вы правы. И нам лучше в море пока не выходить.

В дверях каюты я столкнулся с помощником, успевшим услышать последнюю фразу. Он грустно посмотрел на меня.

– Знаете, мистер Хэрриот, это ведь не первый такой случай. Ручаюсь, на якоре мы стоять не будем. Капитана Расмуссена штормом не напугать. Так что готовьтесь.

Я сел было писать дневник, но меня одолела зевота, а койка выглядела чрезвычайно заманчивой. Такая неподвижная, такая удобная! И день ведь выдался на редкость длинный…