Подари мне себя до боли (СИ) - Пачиновна Аля. Страница 82

В конце концов, он ведь с самого начала вёл себя с ней, как с вещью. И Соня это видела и осознавала. Видела, и все равно отдала себя. Подарила. Чего ж сейчас-то обижаться и дуться? Хочешь — выбирай: или вещь в его умелых, сильных руках или одинокая гордая птица!

Только вот руки эти привлекали куда сильнее уровня самооценки, что чуть выше, чем у девочки по вызову.

Соня вздохнула в миллион первый раз.

Типичный Стокгольмский синдром, что тут скажешь! У истории про жертву, очарованную мучителем, не может быть счастливого конца. Прогноз печальный в глобальных масштабах. Ибо синдром этот не про ужас быть истерзанной до смерти. А про любовь. Такой, какая она зародилась в природе. Первобытную. Животную. Когда невозможно не любить, даже если люто ненавидишь! Невозможно не любить того, кто плюет на запреты. Живет так, как будто ему закон не писан. Того, кто если не вертит эту планету на причинном месте, то уж точно к этому стремится! Вожак или вождь, какая, в сущности, разница?

С этим синдромом вся страна. Вообще, менталитет русского человека выстрадан жертвами обаятельных психопатов. Когда условный царь — он и батюшка и палач. И все перед ним на коленях, ждут, помилует иль накажет…

Так что, пусть первый кинет в неё камень тот, кто никогда не испытывал симпатии к сильным мира сего, какими бы подонками они ни были!

Вздохнула в миллион второй раз.

Нужно прекращать эти токсичные отношения, пока не стало слишком поздно. Пока она окончательно не сошла с ума. Потому что всё к тому и идёт!

От любви к палачу…

Выводы разума грустные и бесперспективные, как ни крути. А сердце рвалось на части от тоски по его губам.

То и дело всплывал в мозгу взгляд, которым он наградил Соню в тот день на прощание. И он был каким угодно, только не прощальным… Моронский не даст Соне уйти. Самое печальное, что даже если получится уйти физически, мысленно — уже никогда!

«Давай, Соня, откровенно, — говорила она сама себе, глядя в потолок, — ты и сама не готова уйти. Ни физически, ни мысленно. Особенно — физически. Ты просто ждёшь каких-то действий, которые будут достаточно убедительны для «прощения»! А не боишься, что он просто вскроет квартиру, как консервную банку, и вытащит тебя?»

Он же, судя по всему, ещё не наигрался.

И здесь, если обида теряла силу сопротивления, то гордость только набирала обороты.

Ну, возьмёт она, ответит на звонок, дальше что? Что он скажет? «Не цепляйся к словам, малыш, давай лучше потрахаемся, я же знаю, ты горишь!». Нет! Она горит, конечно, но не готова бросаться к нему по первому зову. Даже по второму не готова.

А потом Сонина жизнь, как в песне, превратилась в цветы! В прямом смысле.

Обычно, цветы после ссоры — это такой способ сказать «прости», нет? Но судя по всему, вины за собой Моронский не осознавал. Вообще.

Мама увидела самый первый букет и сказала, что это издевательство, а не букет! Когда пришёл третий точно такой же — сказала: нет, это не издевательство, а изощрённая пытка! И Соня не могла с ней не согласиться. Потому что это были РОЗОВЫЕ ГВОЗДИКИ!!! ОХАПКАМИ! Ежедневно! И это было почти так же чудовищно ужасно, как и его картины!

И, как будто, всего этого ей было мало, так ещё и подозрительно активизировался Лев.

— Мама, скажи честно, это твоя работа? — Соня возникла на кухне, после того, как в очередной раз попыталась объяснить Льву по телефону всю неразрешимость их драмы. Человек не понимал.

— Сонь… — мама замялась, — я просто подумала… ну парень же ждёт, не смотря ни на что. Звонил пару дней назад, спрашивал как дела, ну я…

— Мама, я… — Соня сжала в кулаках желание нагрубить маме. — Ну, я прошу, пожалуйста! Больше так не делай! Я ему в последний наш разговор такого наговорила! Специально, чтобы отстал! Чтобы дорогу сюда забыл. А ты опять ему калитку приоткрыла. Не нужен мне мужчина, который, не то что за меня, за себя постоять не может! Гордости, как у кочерыжки! — фыркнула и плеснула в чашку с чайным пакетиком кипятка.

— А какой нужен? — мама дёрнула плечами и отбросила полотенце на стол. — Этот твой? Из-за которого ты не ешь ни черта, один чай швыркаешь? Ходишь тенью. Или лежишь в темноте, в потолок смотришь? — мама закинула голову к потолку, скрестив на груди руки, как покойник, и закатила глаза. — Все было нормально, пока ты с Лёвой встречалась!

— Вот именно «нормально»! — Соня стукнула чашкой об столешницу, расплескав чай, — Как в болоте! Тёпленько, мягонько, но скучно, аж зубы сводит. Поспали — можно поесть, поели — можно поспать, — проквакала она.

— О! Зато с этим твоим прям не соскучишься! Да?

Соня молчала, сопела угрюмо, рассматривая содержимое чашки, нервно болтая в ней пакетиком.

— Соня, — мама заговорила мягче, ласково, — он любит тебя.

— Кто? — Она подняла взгляд на маму.

Вера Александровна шумно выдохнула и опять закатила глаза к потолку.

— Лёва! Лёва, конечно же, дурочка. Не этот же твой…

— Ма, у него имя есть! — тихо осведомила ее Соня. — Макс.

— Да какая разница, Макс-Шмакс! Таким, как он только одно нужно! — горячо выпалила мама.

— Ага! Совершенно верно. И с такими, как он, это незабываемо, да мам? А Лёве знаешь что нужно?

— Что?

— Вторая Клара Абрамовна! Чтобы сопли ему подбирала и пироги с рыбой пекла!

— Что плохого в пирогах?

— Маамаа! — протянула Соня в отчаянии, резко встала из-за стола и вышла.

Рухнула ничком на кровать. Рыдания рвались из груди, но она душила их многострадальной подушкой.

Какая дурацкая ситуация! Хуже не придумаешь. Уже и готова простить, да никто не спешит извиняться… Действительно, пусть лучше он вынесет дверь ее квартиры, прежде чем Соня позвонит сама, заплатив за это остатками самоуважения!

Мама тихонько вошла в комнату, села на край кровати.

— Понимаешь, Соня, — она придвинулась ближе и погладила ее по макушке. — То что ты… уступила этому, — мама осеклась, — Максу своему, нет ничего противоестественного. Думаю, мало бы кто устоял. Плохо то, что эти ваши отношения ты принимаешь слишком близко к сердцу. Молоденькая ты ещё, глупая. Было бы тебе лет тридцать пять — сорок, ты бы просто получала удовольствие, не мучая себя напрасными ожиданиями. Как тетя Галя говорит: «после сорока мужик больше нужен для здоровья».

— А я и не жду ничего! — буркнула Соня, резко подняв голову, и снова уткнулась в покрывало.

— Сонь, ну мне-то не ври! Это ты себя можешь обманывать, меня не надо.

— Ну, и что мне делать? — Соня шмыгнула носом, сглатывая слёзы.

— Я же не знаю, что у вас случилось. Ты мне так и не рассказала. Он тебя обидел чем-то?

Соня ещё раз шмыгнула. Села. Вздохнула и забормотала в нос:

— Ну, он врезал одному типу, который поделился с ним своими не очень пристойными планами на меня. А потом сказал, что я вещь, которая принадлежит ему и никто не может трогать меня руками. Что-то типа того… Вещь, понимаешь?

И слёзы с новой силой хлынули из глаз.

Мама приоткрыла рот, подняла брови и ухватилась за голову.

— И все? — громко спросила она.

— Да, а что? — глаза сразу высохли.

— Господи, Соня! — воскликнула мама. — девочка моя, а чего ты ждала? Это же не Лёва — воспитанный, интеллигентный мальчик, у которого мама в департаменте культуры работает! — Она махнула рукой, — он самец, а не профессор изящной словесности! Ему некогда слова правильные подбирать и взвешивать, он территории завоевывает и причиндалами своими лязгает перед другими такими же самцами. Но ты сама такого захотела, теперь не плачь.

Вера Александровна отвернулась. Тихонько вздохнула и почти шёпотом добавила:

— А потом, он ведь правильно сказал, Шмакс этот твой… Вещи мы для них и есть…

Мама поднялась с Сониной кровати и уже у порога обернулась, бросив с грустной улыбкой:

— Зато не скучно, правда?

***

Игнор. Полный игнор. Тотальный.

Макс даже думал уточнить у толкового словаря, правильно ли он дал определение этому беспределу. Не случалось прежде в его жизни прецедентов, которые можно было назвать этим словом. Никто никогда не вёл себя с Моронским так, как будто он — пустое место! А она игнорирует, сука. Игнорирует его! Он звонил, он писал. Мимоходом вспоминая, когда последний раз и кому набирал больше двух раз подряд.