Испорченная реальность (ЛП) - Урбанчик Джон. Страница 27

Я моргаю, и она возвращается. Или он. Опять темно, кто-то что-то говорит, но слова искажены, словно доносятся из-под воды, словно вопрос у меня во рту разбух ватой. Я пью воду, которую дают — снова из ковшика. Я уверен, что голову мне поддерживает рука Дайю. Пытаюсь пошевелиться, но она говорит:

— Не спорь.

— Я не спорю, — отвечаю я.

Она улыбается. Уходит. Я сплю.

— Что, черт возьми, вы со мной сделали?

Дайю сидит рядом со мной. Я все еще лежу на кровати, притворяясь, что не могу даже сесть, позволяя ей поить меня, кормить хлебом и вяленой свининой. Это напоминает мне сказки. Что, если она готовит меня на убой? Втирается в доверие, чтобы я открыл ей свои секреты?

А они у меня есть? Не думаю. Не знаю. Я понимаю, что призраки безумны и верят в чушь, и, хотя Дайю ко мне добра, остальные общались со мной при помощи ножей и тихих угроз, и, боже, что они сделали с Исзавелью! Я не могу выкинуть это из головы. Не могу забыть, как она плакала, сжавшись на полу, вся израненная и окровавленная. Куда они дели вырванный у нее глаз?

Меня беспокоит, теперь, когда я вновь прихожу в себя, становлюсь прежним, месть. Я не хочу вредить Дайю, но у меня нет выбора. Крепкий лидер призраков не появлялся снова и умел избегать ответов, кормил сказками не хуже Иеремии, только говорил о защите.

Предотвращаем вмешательства. По мне, это звучало как убиваем.

Дайю сильная и печальная, она знает, что я злюсь не на нее. Говорит:

— Они давали тебе наркотик.

— Травили.

— Давали наркотик, — настаивает она.

— И раскрасили меня.

— Ты посерел. Так бывает.

— Это неестественно.

Она понижает голос, шепчет:

— Ничто из этого неестественно.

— Зачем ты помогаешь им? Почему остаешься?

— А разве у меня был выбор?

Это серьезный вопрос. Наверняка она искала ответ, но тщетно.

— Почему ты здесь?

— С тобой? — уточняет она.

Я киваю.

— Кто-то должен заботиться о больных, — говорит она. — С тех пор как реальность сдвинулась, я лечу.

— Ты не сделала ничего, просто носила мне хлеб и воду.

Она улыбается:

— Ты не болен.

Черт. Она знает. Конечно, знает. Я не способен никого обмануть. Все это время я притворялся напрасно. Ничего не выгадал. Как сказал мне их лидер, бежать нет смысла. Идти некуда.

Так что я снова говорю ей, как будто это что-то изменит:

— Я должен вернуться.

— Ты не можешь.

— У меня есть жизнь.

— У тебя была жизнь.

— Я могу ее возвратить.

Она наклоняется, чтобы слов не услышали, как будто ее шепот недостаточно тих. Странно, но голос звучит реальней, мягче, как у девушки, которой она когда-то была. Теперь уже нет, но она хранит память о юности, утраченную всеми в этой безумной серой пещере.

— Они убьют тебя.

— Не мы? — спрашиваю я.

Она медлит:

— Они.

Я меняю тему:

— Что они от меня хотят?

— Когда выздоровеешь, присоединишься к патрулям. Тебя обучат методам защиты.

— То есть очищения.

— Это не все. Ты мало знаешь.

— Да, — соглашаюсь я. — Но многое видел.

— Разве это так плохо — жить с нами? — Она отводит глаза и добавляет: — Со мной?

Я молчу.

Дайю берет меня за руки.

— Там ты ничего не найдешь. Ничего и никого. Твоя жизнь исчезла. Ты исчез. Теперь ты тень, как и я. Мы с тобой пара теней в сером море.

— Почему? Почему ты беспокоишься за меня?

Я верю ей. Она не играет.

— Я тоже повидала многое. И не желаю видеть, что они сделают с тобой.

Время перестает скакать. Движется медленно. Большую часть дня я лежу, жду тишины снаружи. Но там всегда шумно. Барабаны стучат и умолкают лишь иногда, порой кажется, что они прямо за дверью. Призраки, простите, «тени» им нравится больше, так что я думаю, это будет более политкорректно, гребаные призраки шаркают, шипят, шелестят, даже когда молчат. Несколько голосов, что я слышу, не громче шепота. Они не могут иначе или просто притворяются?

Дайю приходит и уходит, никогда не задерживается надолго, почти не разговаривает. Возвращается, пряча что-то за спиной. Нож мне в спину или мое личное оружие? Кекс? Билет на космический корабль, который вернет меня в мой мир?

— Прошло три дня, — говорит она. Значит, сейчас понедельник. А кажется, что я здесь гораздо дольше.

— Как часто сдвигается реальность? — спрашиваю я.

— По-разному. Между сдвигами может пройти час, день или месяц. Предсказать нельзя.

— Сколько прошло с последнего?

Она качает головой:

— Ты знаешь.

— Как давно ты потеряла свою реальность?

— Слишком много вопросов.

— Что у тебя за спиной?

Она улыбается. Краснеет под серостью. Показывает мне маску. Фарфоровую, золотистую, а не белую, с черными и красными линиями вокруг глаз, алыми губами и двумя китайскими иероглифами, которые я не могу прочитать, на щеке. Она надевает ее, закрепляет на затылке. Маска большая, скрывает все лицо. Прямые пепельные волосы к ней не подходят. Они должны быть черными. Когда она говорит, голос доносится со всех сторон:

— Это мое лицо.

Я протягиваю руку, провожу пальцем по фарфору. Он твердый холодный, не ломкий, как серая краска, что высохла у нас на коже но, все равно хрупкий.

— Красивое.

— Даже тени иногда носят свои лица, — говорит она. — Мы чтим традиции предков.

— Тени — не наши предки.

— Нет. — Маска прячет выражение ее лица. — Но они были до нас.

— Что с тобой произошло? Какой была твоя настоящая жизнь?

Она качает головой.

— Ты не поймешь.

— Уже понял.

— Все было по-другому.

— Ты не рассказывала мне. Как давно это случилось?

— Мне было четырнадцать. Прошло уже двадцать лет.

Мне плохо. Желудок завязывается узлом, голова болит. Я снова протягиваю руку, касаюсь маски, но не могу дотянуться до лица под ней, только до ложбинки за ухом. Она перехватывает мою ладонь, прижимает ее к фарфоровой щеке.

— Мне очень жаль.

Глаза в отверстиях маски закрыты. Это не притворство. Она так же реальна, как все, кого я знал. Как Карен и Тимми. Реальна, как я — прошлый и настоящий. Каждой клеточкой тела я хочу ей помочь, вернуть то, что она потеряла, или, по крайней мере, доказать, что свет не сошелся на призраках вокруг. Они высосали ее досуха.

Мы одновременно отшатываемся друг от друга. Я не могу, у меня есть Карен, все, чего я хочу, — возвратиться к ней. Дайю не может по тому, что она еще не в отчаянье, сильней, чем кажется, хотя и печальна.

— Прости, — говорит она.

Я качаю головой:

— Не извиняйся.

Она неловко встает, повторяет:

— Прости, — и уходит. Как всегда быстро. Мне хочется плакать. Если не из-за себя, то из-за нее. Из-за всего свихнувшегося, обреченного мира. Плакать обо всех потерянных, забытых и брошенных, о людях, ставших призраками, отбросами и преступниками, из-за того, что они видели и испытали, об их прежних жизнях и реальности, в которую нас зашвырнуло.

Я хочу заплакать больше, чем когда-нибудь, хочу вернуть себе былое. Сажусь в кровати, полный сил. Не встаю потому, что возвращается их лидер, самопровозглашенная тень, крепкий мужчина, которого я не хочу сердить. Слишком поздно притворяться, что я не собирался вставать.

— Вы, мистер Николс, — говорит он, — вцепились в надежду мертвой хваткой. Я знаю, что вы потеряли. Мы все мечтали об этом. Но вы брошены. Забыты. Одиноки.

— Я не один, — возражаю я. — И не забыт.

Его серые брови приподнимаются — сильнейшее изумление на таком лице.

— Если вы не в силах принять...

— Меня помнят, — говорю я. — Я ни за что не цепляюсь, не заговариваюсь, хотя скоро точно свихнусь. У меня была жизнь, которую я помню... помню не один.

Я вскакиваю на ноги, кричу, если возможно кричать хриплым шепотом. Они украли мой голос, но я буду бороться.

— Я могу вернуть свою жизнь.

С мгновение он молчит, а потом говорит: