Бедный Павел. Часть 2 (СИ) - Голубев Владимир Евгеньевич. Страница 33

— Александр, а вы рисовать умели? Ну, когда ещё…

— Пока с рукой-то был? Умел, Андрей Кириллович. — как-то сухо ответил весельчак, и взгляд его на секунду затуманился. Андрей понял, что бередит рану. Уже потом, он узнал, что рана была очень глубокая. Когда они пришли на лекцию Бецкого, который доводил до слушателей свою систему воспитания, то сам Иван Иванович оказался близким знакомцем Кривоноса, и очень огорчился его ранению, помянув отказ «славного живописца» от поездки в Италию на обучение рисованию. Как у Александра скулы свело! Вот, оказывается, он был художником, и коли его сам Бецкой посылал на учёбу в Италию — очень неплохим.

А пока Андрей смирился с проживанием в корпусе. Он ходил на лекции, имел возможность посещать местную библиотеку, по праву считающуюся одной из лучших в России, но всё это делал вместе с Кривоносом, который действительно стал его тенью. Возможность переписки у него отсутствовала, но сейчас он этого и не хотел. С Александром он вполне сдружился, даже завидовал тому, что у того внутри стержень, который не даёт упасть, растечься горем от своего ранения и потери смысла в жизни. С удивлением Андрей понял, что ему нравится быть рядом с таким человеком, называть его своим другом. Он быстрее начал приходить в себя и даже ждал, что же будет дальше.

Вскоре после Нового года в Ораниенбаум прибыл сам Павел. Разумовский попал в кабинет директора, где принимал Наследник, сразу после Кривоноса, который, выходя, улыбнулся ему.

— Здравствуй, Андрей! — Павел, принимая его стоя, как он всегда любил, у окна. Он смотрел на заснеженный пейзаж за окном, скрестив руки на груди и не оглядываясь на Разумовского. Тот подошёл к нему и встал рядом:

— Здравствуй, Павел!

— Как тебе Кривонос?

— Александр очень сильный человек, Павел. Ты специально приставил мне именно его?

— Молодец! Догадался… — голос Наследника был почти равнодушный, он так и не посмотрел на Андрея. Повисла пауза.

— Кривонос прекрасный офицер и человек. Ты знаешь, что он отказался от свадьбы с Машенькой Загряжской, так как не хотел стеснять её увечьем своим?

— Нет, не слышал! А что она?

— Она… Она уже помолвлена с другим.

— Вот как… Ты знаешь, Павел, мне кажется, что Александр — человек лучше, чем я…

— Да и лучше, чем я, наверное, Андрей.

— Что ты, Павел! В тебе тоже есть сила, что может рвать цепи!

— Как поэтично… Знаешь, Андрюша, я ведь тоже слаб…

— Ты не можешь быть слабым, Павел! Никогда не мог! Ты сильнее нас! Ты — будущий император!

— Да! Знаю, спасибо! Тебе лучше?

— Да! Я готов к своей судьбе! Куда ты меня отправляешь? Берёзов? Нерчинск?

— Не говори ерунды, Андрюша! Ты неглуп и понимаешь, что ты бы здесь не сидел, и я бы к тебе не приезжал ради этого!

— Так куда?

— Кабарда. Голицын не справляется. Будет создана Кабардинская экспедиция, ты её возглавишь. Мне нужна Кабарда. Вся! Все люди и земли. Она России нужна, Андрей! Вон Черкасские [43] одни чего стоят. Мы выпустили Кабарду из вида, забыли о них, об их верности и силе. Теперь настало время вспомнить.

— Ясно… А что говорит Голицын?

— Войска просит — хочет порядок навести силой.

— Там плохо?

— Похоже! — впервые наследник отвлёкся от вида из окна и взглянул на Разумовского. Насмешливо так взглянул.

— Кого мне дашь?

— Вот, Кривоноса.

— Одного?!

— Ещё солдат, человек десять.

— Смеёшься, Павел? — Наследник повернулся и внимательно посмотрел на Андрея.

— Это твой крест, Андрей! И мой тоже… — вторая часть фразу прозвучало глухо, будто слова были сказаны для себя, — Ты должен показать мне и прочим, что считают тебя мятежником, коей должен следовать на Камчатку вместе со всеми, свою волю и умения. Доказать, что ты не казнён мною не напрасно, и восстановить своё доброе имя. А может, и больше! Сможешь?

— Смогу! — Андрей ответил не сразу, он будто раздумывал, и его ответ был тем более твёрдым.

На Соборной площади было не протолкнуться. Солдаты, что разделяли людей, не давая начаться давке, возвышались столбами, эдакими скалами в бушующем море. Правда, я знал, что главная толпа там, за стенами — на Красной площади, вот там воистину собралась половина Москвы. Здесь же были только приглашённые.

Собор, без сомнений, определил необходимость восстановления патриаршества и избрал патриархом митрополита Платона. Не пришлось принимать никаких мер в его поддержку, Платон действительно стал олицетворением нового мира в церковной жизни, особенно после церковного следствия по Чумному бунту. Церковное собрание пришлось проводить в Петербурге, ибо Москва была ещё порядком разрушена. Но вот интронизация не могла проходить нигде кроме Москвы.

Но столование нового патриарха вызвало такой ажиотаж, что Еропкин, бедняга, чуть с ума не сошёл, обеспечивая порядок на улицах и размещая приезжающих. Февраль был ледяным, а люди прибывали — крестьяне, горожане, дворяне, священники… Все хотели увидеть нового патриарха и церемонию, которая проводилась по древним обычаям с участием целых двух православных патриархов — Иерусалимского и Александрийского.

Платон стоял на крыльце Успенского собора и благословлял восхищённую паству. Я был один — мама только разрешилась от бремени слабенькой девочкой, крещёной Марией, и не могла быть в Москве. Стасю я тоже с собой брать не стал — официально из-за нежелания портить отношения с церковью — мне казалось неправильным присутствовать на религиозных церемониях вместе с любовницей, а на самом деле — я хотел посетить могилу Маши, а делать это в присутствии Стаси…

Пришлось вырядиться в белые с золотым одежды и участвовать в церемонии, подавая новому патриарху его жезл. Шум стоял чудовищный. В толпу метали монеты и пряники. Платон был настолько величествен, что я опасался выглядеть на его фоне мелкой сошкой, но и ко мне рвались люди, тянули руки, желая дотронуться или просто привлечь внимание. Наконец Платон сошёл с крыльца и сел на приготовленного ему для следования по Москве осла. Новый Патриарх категорически отказывался от кареты, настаивая на традиционном осле, потому его маршрут пролегал от церкви к церкви, где он должен был произносить проповеди, дарить подарки, а главное — греться. Простудить патриарха было бы крайне опасно.

Торжества, торжества… Праздновали возобновление патриаршества десять дней и я участвовал во всех мероприятиях. Нужно было показать полное доверие новому церковному руководству и свою боголюбивость. Следом мы собирались вернуться в столицу, где должен будет продолжить свои работу Поместный Собор.

Но провести всё это время, только празднуя и молясь, было решительно невозможно. Вместе с Платоном мы провели переговоры с патриархом Иерусалимским Софронием о передаче молдавской епархии Русской церкви. Все уже прекрасно понимали, кто именно станет следующим вселенским патриархом, ибо нынешний — Феодосий оказался замешанным в неблаговидных делах и уже почти не влиял на позицию Константинопольского патриархата.

Я каждый день осматривал Москву, то в компании Платона, то в одиночестве, искренне нахваливая Еропкина и Старова. Патриарх тоже поражался масштабами планируемых изменений. Он радовался восстановлению и строительству храмов, живо интересовался сроками перестройки Заиконоспасского монастыря для нужд Славяно-греко-латинской академии, которая должны была занять уже весь монастырь. Платон очень хотел ускорить строительство нового кафедрального Богоявленского собора, но пока это было невозможно — не было у нас сил сделать всё и сразу.

Москва должна было стать совсем не такой, как я помнил. Стены Белого города и Китай-города разбирались, вал Земляного города срывался. Однако башни должны были сохраниться, приспосабливаясь к функциям пожарных станций и городовых участков. Правильная сетка улиц бульваров уже была размечена, и любое строительство должно́ было вестись только по линиям разметки. Еропкин ежедневно объезжал город и самолично следил за этим.