Бедный Павел. Часть 2 (СИ) - Голубев Владимир Евгеньевич. Страница 59
— Да ты святошу всё из себя корчишь!
— Эх. Стёпа! Ничего ты не понял! Я, Стёпа, зла на тебя не держу! Жалко мне тебя!
— Что на каторгу меня отправил — жалко? Что вся жизнь моя сгорела — жалко? — просто зашипел Марков.
— Жалко мне тебя, что ты гниёшь изнутри в своей зависти! — горько скривился Зыков, — Вот и сейчас! Знаешь же, что закончится твоя каторга! Что можешь потом и новую карьеру сделать — мест, где грамотные люди нужны, вокруг множество! Жил бы этим!
— Честь моя порушена! — рванул кафтан на груди каторжник.
— Честь, это да… — ухмыльнулся поручик и тут же резко сказал, — Однако честь родовая порушена, а твоя собственная ещё с тобой! Можешь её заново построить! Или у вас на каторге пример поручика Ратова не знают? Как он теперь в Анадырском остроге воеводит, да Георгия получил? Он-то честь собственную имеет и растит её!
Так ты, наоборот, всё обиды свои воспоминаешь… Вот я всё переживал тогда за жену, за сына. Что моя честь? Как им с этим быть? А у тебя никого нет, так и что же тебе мешает, просто самому всё заново начать? Помнишь, как в корпусе нам повторяли слова Марка Аврелия: «Делай, что должен — и свершиться, чему суждено!». Если бы ты это помнил, Стёпа, то уже пытался свою жизнь в свои руки взять!
Только вот тянет тебя вниз грязь. Жалко мне тебя… И, прости меня, Стёпа! За Евдокию прости — не знал я про твою любовь, не видел я её за своею. За остальное тоже прости! Верил я тебе и не смог разглядеть, что грызёт тебя зависть! Не остановил тебя, не подсказал! Прости и прощай, Стёпа! — Зыков резко повернулся и пошагал к своей кибитке, в Ярославле его ждали дела. А Марков стоял и смотрел ему вслед.
Я вернулся в столицу с новыми силами. Самой важной задачей, которую я хотел решить, была ясность в отношениях с Прасковьей. Я чётко для себя определил, что отсутствие взаимопонимания меня не устраивает. Брак наш был не настолько политическим, чтобы я переживал за международные последствия. Платон был готов меня поддержать в случае необходимости принудительного пострижения моей супруги в монахини и отправке её в отдалённый монастырь. Общество тоже вполне приняло бы эту ситуацию, учитывая жестокость Петра, Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны.
Я попробовал было побеседовать с Прасковьей, но разговора не получилось — жена просто устроила истерику и отказалась даже слушать меня. Меня это насторожило, такое поведение было для неё не характерно, открыто ругаться со мной в такой форме она до сей поры не позволяла. Изменение её поведения за время моего отсутствия должно́ было иметь какое-то объяснение.
Расстроенный я вернулся к текущим делам. Текст манифеста «Об армии и флоте» был согласован, срок солдатской службы был ограничен пятнадцатью годами. Мама была согласна с таким решением, и мы спокойно всё подписали. Публикация этого манифеста, вкупе со вторым «Об орденах», потребует от армии и общества переосмыслить подход к воинской и гражданской службе, что серьёзно займёт их внимание.
Однако, когда ко мне с докладом пришёл Захар, я попросил его взять Великую княжну под плотное наблюдение, я хотел понять причины изменения её поведения — какое-то неприятное чувство было. Захар понимающе кивнул.
Уже на следующий день слуга, подающий мне обед, незаметно шепнул мне, что Захар ждёт меня на кухне. Такие меры предосторожности меня насторожили, но я постарался не пода́ть вида. Спокойно закончил обед, отпустил обедавших со мной Безбородко и Ивана Эйлера, а сам зашёл в поварскую, чтобы поблагодарить за прекрасный обед — я ценил своих чудесных кулинаров, что творили воистину великолепные блюда.
— Ну? — нетерпеливо сказал я Захару, который ждал меня в одиночестве.
— Ваше Императорское Высочество… — начал он, не поднимая на меня глаз.
— Захар! — злость в моём голосе просто звенела.
— Секретарь Ваш…
— Что-о-о?! — заорать мне помешала только вскипевшая ярость, которая перехватила мне горло.
— Прасковья Фёдоровна уединялась с ним за вчерашний день четыре раза и сегодня уже три. Правда, ненадолго — минуты на две.
— Что он? — слова я просто рычал. Надо же, оказывается, я привязался к супруге. Ревность заиграла. Дополнительным грузом ложилось понимание, что Безбородко — один из моих доверенных лиц, от которого я не скрывал почти ничего. Да, он не успел стать мне практически родным человеком, как тот же Эйлер, но всё-таки мой секретарь знал так много, что было немного страшно…
— Александр Андреевич последние восемь дней проявляет беспричинную радость и резвость ему прежде несвойственную. В эту Вашу поездку Вы не изволили взять его с собой — ему недужилось. Однако вскоре он поправился и принялся за работу. Вот здесь и было отмечено резкое изменение его настроения и привычек. — Захар выдал эту тираду на одном дыхании и уставился на меня с щенячьей преданностью, как бы признавая свой недосмотр.
— Было что?
— Не думаю, Ваше Высочество. Встречи их столь непродолжительны, что…
— Так… Значит, всего восемь дней… — я успокоился и уже начал думать о рисках сего моего личного конфуза.
— Так точно…
— Не надо меня титуловать [110], Захар. Не надо! Не сейчас! Твоя ошибка, что не заметил изменения настроений Безбородко и Прасковьи Фёдоровны и не уследил за их встречами. Но и моя тоже есть… Сашиного изменения настроения вообще не заметил, что нехорошо…
— Я бы уследил, если бы они сколь-нибудь предосудительное время…
— Это тоже понятно, Захар, но было бы поздно! Понятно? Ладно. За Безбородко наблюдение установили?
— Так точно!
— Всю переписку, что идёт через него, под контроль взял?
— Так точно!
— Есть ещё что важное?
— Мне кажется, что странное поведение английского посланника может быть с этим связано!
— Так-так… — Захар мне уже однократно докладывал, что посол короля Георга III сэр Роберт Ганнинг ведёт себя необычно — прячет свои документы очень тщательно и наши агенты из обслуги не могут получить к ним доступ, работает много и никого не допускает к себе в это время. Причины такого поведения были непонятны и могли заключаться в личных его проблемах — он незадолго до этих событий сменил любовницу. Так что копаться в этом пока было признано нерациональным. А вот теперь действительно как-то всё складывалось…
— Я уже велел с него глаз не спускать, чтобы даже в туалетную комнату без присмотра не выходи́л!
— Молодец! Ищи, Захарушка, что-то назревает!
Мне надо было подумать и я, сославшись на усталость с дороги, отправился в Петергоф к маме за советом.
— Винишь Безбородко, Павлуша?
— Конечно, мама! Он моё доверенное лицо, секретарь! Ему известны секреты Империи…
— Брось ты, Пашенька! Он молодой человек, со своими страстями!
— Что ты говоришь-то! Я, чай, тоже молод, но такого…
— Ты красив и интересен женщинам, Паша! Очнись! Посмотри на своего Безбородко! Над ним смеются в обществе — он уродлив, толст и неприятен! Дамы издеваются над ним, даже его положение не привлекает светских любезниц. Он ищет продажной любви, и это знают в обществе! Он несчастен и одинок. А здесь прекрасная дама… Ты же понимаешь, что твоя Прасковья очень хороша собой?
— Ты думаешь, что она…
— Она играет им, конечно! Для каких своих целей, вот вопрос…
Мама была мудра и правильно умела разобрать ситуацию. Конечно, Саша некрасив, но я не придал этому значения, понадеявшись на его преданность. А он, как оказалось, бесконечно несчастлив от такого невнимания противоположного пола, его снедает сладострастие. Похоже, что он не в состоянии удержаться от соблазна. И это в лучшем случае! Хотя нет — он не смог бы сознательно участвовать в заговоре, более того, быть его инициатором. Это было бы слишком — сначала обмануть Румянцева, потом Теплова, потом меня, потом мою жену. Это уже попахивает паранойей.
Нет, я просто глупо поступил, приблизив его. Слишком уж легко использовать очевидные проблемы человека, а я их не учёл. Ладно, продолжим наблюдать. Необходимо понять смысл этих действий Прасковьи. Я вернулся в столицу снова спокойным и уверенным в себе человеком. Вида я не показывал, лишь ежедневно получал отчёты Пономарёва, да отложил на время большие совещания.