Ричард – львиное сердце - Хьюлетт (Юлет) Морис. Страница 74

– Теперь я знаю, наконец, что терзает моего короля. Он видел свою утраченную любовницу.

В Нормандии Ричард поступал до того безжалостно, что по всему этому прекрасному герцогству распространилась страшная слава о нем как о чудовище. На крутом утесе Анделиса он выстроил громадный замок, повисший, как грозовая туча, над плоскими берегами Сены. Он дал ему название, совсем не подходяще к его лихорадочному настроению.

– Пусть здесь поднимется в один год Замок-Весельчак'. – приказал он. – Гоните на работу всех, до последнего, жителей Нормандии, если понадобится.

Он сам составлял все планы. Замок должен был быть всем скалам скала, оплотам оплот. Он называл его своим сынком, плодом его представления о смерти.

– Стройте моего сынка Весельчака! – восклицал он. – Пусть он родится таким же великим, каким я зачал его!

Так все и было. Когда все было готово, в ознаменование крестин своего детища Ричард повелел сбросить в ров французских пленников; и, говорят, его самого и его приспешников, как дождем, обрызгало кровью в то время, как они стояли над этой проклятой купелью. Он был, как сумасшедший: ничто не могло остановить его беснований, когда поднялся его сынок Весельчак. Впервые после его освобождения услышали все еще любившие его, помогавшие ему, как он смеялся:

– Клянусь Хребтом Господним! – кричал он. – Здоровенный грубиян народился у меня; и несладко будет от него французам.

Лицо его вдруг исказилось страданьем, и, зарыдав, он проговорил:

– У меня был сын, Фульк!

И грубиян же был Весельчак! Десять лет истязал он Филиппа. Под конец, как известно, он вел беспутную жизнь, служил врагам дома своего отца; но при жизни Ричарда он повиновался ему.

Ричард принудил Филиппа заключить перемирие на несколько лет и двинулся в глубь Турени, затем – в Анжу, но не для того, чтобы сидеть там смирно. Никогда он не знал покоя; казалось, он не знал и сна, не знал никакой отрады. Он ел с жадностью, но никогда не досыта; пил много, но никогда не допьяна; он пировал, но не чувствовал веселья; охотился, сражался, но все безрадостно. Он наотрез отказался повидаться с королевой, которая в то время находилась на юге, в Кагоре.

– Она мне не жена! – крикнул он. – Пусть себе отправляется домой!

Самые соблазнительные послания то и дело присылались к нему через самых соблазнительных посланцев от его брата Джона, Мы, мол, оказали тебе такую-сякую добрую услугу в Лачгедоке: того-то повесили, этого наградили. Так что же скажет на все это наш любезный брат и повелитель? Братец Ричард каждому говорил одно и то же.

– Пусть май любезный братец сам придет ко мне.

Но любезный братец так и не явился.

Никто не знал что делать с королем. Никому он ничего не говорил про свои дела; никто не осмеливался с ним заговорить. Аббат Мило так пишет в своей книге:

«Король Ричард вернулся из Штирии, как человек, который восстал бы, принес с собой замогильные тайны шепчущих привидений и погружался в них. Словно червь какой подтачивал его жизненные силы или прогрыз дыру у него в мозгу. Не знаю, что за дух, кроме дьявола, мог им овладеть. Знаю только, что он ни разу не посылал за мной, чтобы следовать моим указаниям в духовных делах, – ни за мной, ни за каким-либо другим духовным лицом, насколько мне известно. Он ни разу не приобщался, и, по-видимому, не ощущал в этом потребности, а, в сущности, он очень в этом нуждался».

В таком-то состоянии, словно кем-то бешено подгоняемый, прожил Ричард три года – таких года, что и одного было бы довольно, чтобы извести всякого другого, обыкновенного человека. Но в нем огонь все еще пылал на свободе: его глаза ярко горели, его ум был остер, а голова свежа (когда он давал им волю). Какая у него была тогда цель жизни? Сама смерть, по-видимому, смотрела косо на такого человека. Или, может быть, она считала его своим хорошим сборщиком душ? Только два обстоятельства были совершенно ясны: он посылал в Рим гонца за гонцом и вернул своей супруге взятое за ней приданое. Это могло означать лишь развод или решение оттолкнуть от себя жену. Несомненно так и поняли сторонники королевы. Но она сама все еще жалостно цеплялась за трон; и чем сильнее была ее надежда, тем больше разрасталась ее сторона.

Как бы то ни было, а приверженцы королевы гнездились в Аквитании и в Лимузене: под общим стягом собрались все мятежные вассалы в этом герцогстве. Сам принц Джон засел с Беранжерой в Кагоре, покусывая ногти по своему обыкновению. Одним глазом он подстерегал, как бы Ричард не вздумал ему мстить, другим поглядывал, не идут ли посланцы от французского короля с мирными предложениями.

Джон не дерзал выступить открыто против брата, но не решался и поднять оружие за него. Поэтому он выжидал. А конец-то был недалеко.

В тех краях душой всех козней стал граф Евстахий де Сен-Поль: он успел уже сделаться почти тридцатилетним беззаветным ловкачом. Его шпионы отлично извещали его о невозможном состоянии Ричарда. Он знал про посольства в Рим, про безумные, смертоносные поры про припадки угрюмости и упорного молчанья, про кутню без веселости, про напрасную трату сил этого подкошенного анжуйского великана.

«В один из таких сумасбродных дней мой враг может хватить через край», – рассуждал Сен-Поль и соответственно подготовлял ловушку. Овладев двумя замками в холмах Лимузена, он укрепил их хорошенько, а между ними была втиснута деревня Щалюз.

«Только б нам заманить Ричарда сюда! – рассуждал он. Ему покажется пустяком овладеть этой местностью, а мы-то и прижмем его в холмах».

Епископ из Бовэ приложил свою руку к этому делу. Адемар, виконт Лиможский, последовал его примеру; а за ними и Ашар, владелец Шалюза, хотя не по желанию, а по принуждению Лиможца, своего сюзерена. Другим таким же подневольным пособником явился Жиль де Герден, который делал свое дело в Пуату. Там его разыскал Сен-Поль и, после некоторого сопротивления, перетянул на свою сторону.

Проведя на родине почти пять лет, король Ричард не чувствовал себя спокойнее и не был более расположен к отдыху, чем в ту минуту, когда возвратился туда. Однажды ему принесли известие, что в Лимузене найден большой клад. Говорили, будто крестьянин боронил у холмов Шалюза и вывернул из-под земли золотой стол, за которым сидел сам император (Карл, что ли?), его жена, дети и советники – и все-то из литого золота.

– Подайте мне этого золотого императора! – объявил Ричард. – Я ведь только что сделал статую из глины. Пусть его принесут ко мне1

Все думали, что он сказал это так, чтоб только отпустить шуточку насчет нового Римского императора, его племянника, которого он помог выбрать. Весьма возможно, что он ограничился бы этой шуткой: ведь не такого сокровища он домогался. Но кто-то сообщил его слова в Лангедок; кто-то принес на них ответ (Сен-Поль), будто виконт Лиможский в качестве созерена села Шалюз требует клад себе.

– Так я не прочь получить и его самого, этого виконта, впридачу! – отозвался Ричард. – Пусть его Пришлют мне вместе с золотым столом.

Виконт, конечно, не явился.

– Он наш! О-о, он наш! – ликовал Сен-Поль, Потирая руки.

Виконт останавливал его:

– Не будьте так уверены: он может послать вместо себя Гастона или Меркаде. Или, если найдет на него, он вдруг нагрянет к нам с такой силой, что нам не справиться. Мне кажется, ты разыграл дурака, Сен-Поль.

– Нет, я сыграл роль помещика, который хочет изловить раба.

– Однако твой раб без малого в сажень ростом, и вооружение у него подходящее, – возразил виконт, от природы человек сухой.

– Мы его повалим, ухватим за пятки, мы вырвем ему его долгие руки, этому бессердечному бешеному тирану! Двух прелестнейших дам он ввергнул в горе. Пусть же он сам испытает горе!

Так говорил Сен-Поль, уверенный в себе. Все это время королева жила в Кагоре в обители белых монахинь, и, вероятно, чувствовала себя счастливее, чем когда-либо. Граф Джон уведомлял ее обо всех обидах Ричарда. Можете мне поверить на слово, Сен-Поль до того ревностно отстаивал ее, что было бы почти оскорблением для него, если б она оттолкнула его помощь. Но она испытывала чистую радость самоотвержения и не хотела ничего слышать против короля Ричарда, Даже когда ей сообщили (и с вескими доказательствами), что он ведет в Риме переговоры, она ни словом не обмолвилась своим друзьям. В душе она любовалась собой, начиная находить отраду в своих муках, как большинство женщин.