Последнее небо - Игнатова Наталья Владимировна. Страница 76

– Достаточно, – Гот поднял руки, – сдаюсь. Верю тебе на слово. И почему этот антивирус не сработал?

– Он сработал, как мог, – пожала плечами Ула, – и приостановил развитие болезни, но не уничтожил бактерий.

– Почему?

– Они мутировали. Дитрих, тебе нужна лекция по вирусологии?

– Нет. Но я хочу представлять, что происходит, хотя бы приблизительно. Сколько у нас времени?

– У них?

– У нас. Пока что все живы, и проводить черту между больными и здоровыми преждевременно.

– Сколько осталось Костылю, я не знаю. Остальные четверо… – она задумалась, – не меньше недели, это точно. Дальше будет видно.

– Мало, – мрачно сказал Гот. Ула виновато взглянула на него:

– Я пойду?

– Иди. Да, и если мы не можем вылечить… хотя быприостановить болезнь возможно?

– Я попробую.

Гот молча кивнул, не Уле, каким-то своим мыслям.

Вернувшись в цех, он сразу поймал вопрошающий взгляд Зверя. Дернул досадливо плечом.

– Ты сказал, нам понадобится двенадцать дней на то, чтобы закончить. Можно сделать все быстрее?

– Нет, – без раздумий ответил сержант. – Двенадцать дней работы в предельном темпе.

– В твоем обычном темпе. Можно…

– Нельзя. – И добавил, уже мягче: – Минус пять человек, Дитрих. Нас осталось пятнадцать. Улу вычеркивай сразу. Значит, четырнадцать. Кто-то должен совершать ежедневные облеты джунглей. Ты ведь знаешь, срок действия кислоты становится все меньше. Пусть даже летает один человек. Остается тринадцать. Четверо часовых…

Гот молча поднял руку. Зверь замолчал. Смотрел странно: в глубине глаз что-то похожее на жалость. И все равно улыбка. Черт бы его побрал! У него бессчетное количество самых разных улыбок. Вот сейчас – сочувственная. Если забыть, что он и слова-то такого не знает, поверить ненароком можно.

– Возвращайтесь к работе.

– Слушаюсь.

Работа в предельном темпе. Если Зверь так говорит, значит, так оно и есть. А предел – это предел. Граница возможного. За нее не шагнуть.

Это ты говоришь, майор?

Проклятие! Люди – не машины. Они могут рвануться, ломая барьер, а могут сломаться сами. Можно жизнью рисковать, своей или тех, кто тебе подчинен, когда в бою, когда смерть вокруг и ты сам становишься смертью. Но сейчас рывок через барьер – это риск неоправданный. Двенадцать дней, господин майор Тебя сразу предупредили: двенадцать дней. И это было до того, как вас стало на пять человек меньше.

Ладно хоть не сказал Зверь, что работа затянется. Впрочем, изначально он исходил из нормального графика, а сейчас, надо думать, вновь заставит всех спешить, ни себя, ни других не жалея.

Двенадцать дней. Шанс есть. Если на Земле не станут волынить. Если сделают все быстро. Если бюрократия, которой в армии больше, чем у гражданских, не будет вставлять палки в колеса. Не со зла. У них работа такая.

Если, если, если… Шанс все-таки есть. Успеть вернуться сюда с помощью. С врачами, с лекарствами… До Земли бы добраться! Зверь прав, майор, у тебя очень мало надежды попасть на Землю. Этот прыжок – чистой воды сумасшествие. Конечно, лучше быстрая смерть в небе, чем медленное угасание на Цирцее. Но это для тебя лучше. А остальные? Если два десятка человек еще могут на что-то рассчитывать, то, когда их останется четырнадцать, Цирцея сожрет всех.

Работать мысли не мешали. Скорее, наоборот. Бессильная злость чем-то сродни тяжелому похмелью, чтобы отделаться от нее, нужно заниматься делом.

Зверь встревоженно поглядывал на командира. Раз. Другой, На какие-то секунды лицо его изменилось. Сгладились скулы, глубже стали височные впадины, губы истончились в бледный шрам. В глазах полыхнуло холодное бешенство. Гот, Еще один. Как отражение в зеркале… Наваждение ушло так же быстро, как появилось. Снова Зверь. Ничего общего с майором фон Нарбэ. Разве что волосы светлые. Да и то, Гот – светло-русый, обычная, ничем не примечательная масть. А у этого шевелюра потрясающего пепельного оттенка, о каком безнадежно мечтают многие модницы.

Тяжелая задумчивость в непрозрачных глазах.

Не успеть.

Стать Готом на мгновение, чтобы черным ледяным ветром хлестануло: не успеть. И потом – колючими снежинками все прочие мысли, чувства, оттенки чувств. Бессилие.

Как это?

Что ему эти люди? Они обычные. Просто пища, которая пока еще может ходить, говорить, выполнять какие-то действия. Полезные действия. Это понятно, когда люди полезны, когда с ними лучше, чем без них. Непонятно, откуда злость. Ярость откуда? Желание спасти? Зачем спасать? Все здесь делают сейчас то, что должны делать. И сколько бы ни осталось живых, они дадут Готу возможность улететь. Он ведь именно этого хочет: улететь. Почему же ему так больно?

Не важно. Не вникай.

Но ведь хочется понять!

Зачем?

На этот вопрос ответа тоже не находилось.

В последний раз Зверь жил среди людей одиннадцать лет назад. Не выходил на охоту, надев броню личины, четко зная свою цель и направляясь к ней, иногда оптимальным путем, иногда интересным, а просто жил. Тогда он и Зверем-то еще не стал. Имя у него было… человеческое. Тот, давнишний, не умевший убивать щенок, может, и понял бы что-то.

Нет. Ему не нужно было понимать. Он и так все знал. Не было нужды в чужую шкуру залезать, чужие мысли к себе примеривать. Он, правда, и не умел многого. Не мог свою душу в другого человека, как в глазурь, окунуть, чтобы потом пустить гладкий шарик по лабиринту вероятностей: выбирай. Как поведет себя жертва? Как поступит? Совместить бы сейчас оба умения, чтобы и следствия видеть, и причины понимать.

А смысл?

Причины не важны. Важен результат.

Беда в том, что, научившись убивать, Зверь, кажется, разучился жить. Магистр спускал его с цепи, указывал цель, и Зверь выходил на охоту. Не было никаких чувств, кроме голода. Изредка тусклым огоньком вспыхивал азарт. И все. А здесь не так. Здесь цель не убить – выжить. И люди здесь не еда – инструменты, необходимые для выживания. И маска, точнее, маски не защищают…

От чего?

Уж не от себя ли самого ты хочешь защититься, Зверь?

Привык чувствовать свое превосходство, привык видеть ущербность других, привык знать, что все люди – потенциальные жертвы. Еда. Охотник, он изучал повадки людей, чтобы предсказывать их действия. И никогда раньше не задумывался над тем, почему некоторые жертвы ведут себя так, а некоторые совсем иначе.

Только Гот не жертва. Даже в перспективе не жертва. И ущербности в нем нет. Он умеет летать, а значит, ни в чем не уступает Зверю. И у Гота есть еще что-то… недоступное. Катится шарик по лабиринту Что ты видишь, убийца?

Бессилие. Злость. Он будет работать, перешагивая предел, не жалея себя, даже не задумываясь о том, что нужно себя пожалеть. Может быть, он успеет?

Не верит. В это не верит. Но не остановится, даже когда поймет, что все кончено и сделать ничего нельзя. Спасти, в первую очередь, не себя – спасти тех, кто остается. Ответственность. За двадцать чужих жизней. Только потому, что он командует ими? Сила обязывает?

Как это?

Сила дает право. Право убивать. Право жить. Право решать, кто умрет сейчас, а кто позже. Сила не может обязывать ни к чему. Вот если найдется кто-то сильнее и сможет заставить, используя твою силу в своих целях… Но когда находится кто-то сильнее, ты перестаешь быть сильным.

Обязывает слабость.

Готу доступно больше, чем Зверю. Означает ли это, что Гот сильнее? Он главный, это так. Вопрос в том, остается ли он главным потому, что существует обоюдная договоренность, или же все дело в его силе?

А есть разница?

Вообще-то да. А еще есть двойственное чувство. И катится шарик по лабиринту. Катится к развилке: жизнь – смерть. Сила дает право решать. Оно у Гота есть, это право. Гот колеблется сейчас. Зверь нужен ему, Зверь полезен, от Зверя зависит, управятся ли люди за двенадцать дней, или затянется работа на месяц, или не будет закончена вообще.

Зверь опасен. Что взбредет в голову убийце? И как верить ему? Таким не верят, таких убивают. Не задумываясь.