Снежник (СИ) - Елисеева Александра. Страница 21

И чувствую еще себя так среди людей… одиноко. Тоскливо мне без волков.

Вижу Инне, как всегда идущего с Брасом. Со злорадством он щурится и мне говорит:

– Велели тебе, сучка, вниз спускаться, – не рискуя приближаться поближе, он сообщает мне.

Я ухожу, но ощущаю, как спину буравит недобрый взгляд Браса. Думая, что не слышу уже я, он говорит хмурому Инне:

– Это зачем еще?

Тот ему не без резкости отвечает:

– А я почем знаю?

Самого его любопытство ведь тоже гложет, оно скользкой змеей в черном сердце сидит. Но вместе со мной не решается спуститься вниз. Запах его оплетает липкий и приставший крепко-накрепко страх.

Иду туда, ожидая увидеть Ларре, заглянуть, что в бездну, в его ледяные глаза. Но, спускаясь по лестнице, замираю в удивлении намертво, не почувствовав ни такого привычного уже его духа, ни запаха постороннего, чьего-то еще. Сперва я думаю, что нет в нижней зале неприятных мне людей, как вдруг слышу угасающий, тихий, неясно трепещущий шум.

Там я нахожу незнакомого, чуждого человека, и мне хочется подбежать к нему да прижаться носом к молчащей, не пахнущей коже. Должна я ведь убедиться, что прежде верный нюх меня не подводит. Не ощущая запаха чужака, я чувствую себя беззащитной и слабой. Словно часть меня выдрали да отбросили за ненадобностью далеко прочь.

А глаза незнакомца на меня зорко глядят из-под накинутого белесого капюшона. Его кожа испещрена черными изгибами вен. Они бьются вьюнами по бледной пергаментной, ссохшейся коже. На одном его глазу вижу мутное, уродливое бельмо, оплетающее бесформенной кляксой темный и широкий зрачок. А на щеке нежданного гостя красуется старый изогнутый шрам.

Незнакомец приоткрывает рот мне в улыбке, и я замечаю острые, будто звериные, конусы белых зубов. И хоть его дух мне никак не почуять, в его оскале ощущаю неприятный смрад опасности.

Мужчина чудится мне похожим на застывшего ящера, покрытого чешуйками сухой кожи, ороговевшей от сильного ветра. Он стоит, будто готовый в любой момент сделать резкий прыжок и молниеносно, без заминки напасть. А ногти на его грубых и жестких руках похожи на звериные твердые когти. Под ними я чую застывшую грязью чужую железную кровь.

Биенья его неживого сердца не слышу. Будто ничто не разгоняет по его венам вяло текущую и грязную кровь.

Я чураюсь его страшно мертвого присутствия, не желая завести разговор. Он искал меня? Этот отвратительный ящер?

А мое сердце за двоих в комнате бьется, разбавляя осевшую инеем мрачную тишину.

Он тянет ко мне свою руку с изогнутыми корявыми пальцами, осеняя мое тело странным, немыслимым знаком. От нее отделяется крючьями тень и, что змея, по стене ползет, медленно движется.

По-звериному я рычу, с тут же осевшей во мне неприязнью, отгоняя ее. И ощущаю, как копится во мне, теплится, мрачное омерзение. А она похожа на огромного черного паука, что водится в южных пустынях.

Там, где вечно стоит зной, а земля горит жаром. Солнце слепит, оставляя, что пламень, на теле пятна ожогов. А небо бескрайнее, огромное, яркое.

Сердце стучит. А призрачная рука будто касается его и крепко сжимает. По моим вискам катится холодный пот, остужающий горящую кожу. А тело от чужого неживого присутствия оковывает прутьями сильный и поглощающий ужас.

А сердце все громко, оглушающее бьется в груди.

Айвин. Пустыня. Тепло. Ильяс…

Страх перед тенью назад отступает. Я делаю жадный глоток, вдыхаю желанный и кислеющий воздух. Чувствую, как он проникает далеко внутрь, расправляя туго сжатые легкие. Позволяю надавить дремлющей в крови древней силе и изгнать, отторгнуть из себя прочь враждебный мне, страшный чернеющий дух.

С хлопком тень вырывается из моей груди и, что стрела, летит назад, к своему господину. А тот с удивлением глядит на меня.

– Сильна, – со странной угрожающей похвалой мне говорит.

Как раздается другой, спасительный голос:

– Что вы здесь делаете? – Таррум стоит, словно подернутый инеем, не шелохнувшись.

– Норт, – почтительно кланяется ящер, убирая опасное оружие – тень, вводя ее в призрачные, незримые ножны.

– Вы не ответили, – холодно отвечает Ларре.

– Долг привел меня в ваш дом, – отвечает ящер, и голос его по-змеиному тихо шипящ.

– Зова не было, фасций, – отрезает Таррум.

Ящер шипит в ответ, а я вздрагиваю, как от удара. Инквизитор. Так вот, кто он! Недаром таких, как он, ягши столь сильно боятся. Только что он делает в доме норта?

– Не было, – соглашается фасций, – Вы правы, мой господин. Но, видно, лишь потому, что вы сами, норт, правды еще не узрели. Вас ведьма околдовала.

Это меня-то он ведьмой назвал? Меня, волчицу из леса?..

Хотя для Кобрина, лишенного красок, любое, даже невесомое и легкое колдовство – лишь дерзкая и темная сила. Ее готовы и с корнем содрать, и целиком безжалостно вырвать, даже не боясь рук поранить об изогнутые шипы с острым краем. В серой империи магия – это нечто, запретное и опасное, то, что нужно лишь поскорей уничтожить.

И тогда кобринцам на помощь приходит верный меч, пожирающий всякие чары, – каратель.

Говорят, что все инквизиторы уж давно мертвы, и нет в них ни искры пламенной жизни. Рассказывают, что они годны, лишь чтобы мучить и насмерть забивать нечистую силу. Что не осталось в них жалости или состраданья, а от чужих мук они наполняются только клокочущей и страшной радостью.

И во все эти россказни мне поверить легко. Ибо сердце инквизиторское не бьется, не раздается в каменной неживой тишине ни редкого, ни затухающего удара, а глаза его полны безумной и ледяной одержимости. А еще он столь не похож на человека, что ощущаю в нем лишь силу гадливого ящера, порождающего во мне дурноту и приторно вязкое омерзение.

Все ли они такие, эти инквизиторы в серых плащах с белой вышивкой по краю, я не знаю. Ведь это первый фасций, которого я успела повидать. Для него, презирающего всякие даже зыбкие чары, что волчица, что ягши – все едино.

Ведал бы он, что волки, когда-то выжитые его предками из негостеприимной, недоброй Кобринской империи, нашли пристанище среди айсбенгских прозрачных голубых льдов. Знал бы, что люди, веками живущие на Живой полосе, поделятся с теми зверями последним, но не дадут помереть им от нещадного голода, терзающего невыносимо их дух.

Тогда каратели бы уничтожили Айсбенг. Погубили его, чтобы впредь колдовство, против воли растущее, сгинуло б прочь.

Только знали б они, что чем больше волшбу губить примешься, тем сильнее и более рьяно она будет расти. Ведь даже самое дрянное и темное колдовство – лишь неизбежное продолжение жизни.

Но пока инквизиторы губят не магию, а один только Кобрин. С каждой зимою все больше сгущаются над ним тяжелые мрачные тучи, и тусклее становится свет, прежде яркий, от летнего слепящего солнца. А земля все твердеет и иссыхает, покрываясь изломанными глубокими трещинами.

Прихотливые травы на ней тяжело растут. И приходится даже в теплую благодатную пору закупать урожай из далеких землей: из еретичного Лиеса и враждебно настроенного сильного Берга. А те не чураются древними силами, колдовскими, могучими.

Что не спасают, а изводят прежде великую империю, карателям, убежденным в своей правоте, объяснить нелегко. Они-то верят, что приносят одно лишь добро и благодетель.

Вот только, чтобы познать инквизиторам истинное лицо страшной одержимости, заглянуть им, прежде всего, стоит в стекло, горящее зеркальным блеском …

И не одной только мне страшиться нужно их. Если почует объявившийся фасций в крови Ларре крупицы старого возродившегося волшебства, то и его, благородного, слушать не будут.

Но на Таррума плащ серый страха никак не наводит. Норту хватает духа твердить, смело встречаясь с пришедшим глазами:

– Могу я узнать, чем вызвано столь серьезное обвинение? – хмуро он говорит.

Фасция же вопрос не вводит в смущенье:

– Разумеется, норт, – отвечает, – Известно нам стало, что в приграничных с Лиесом лесах объявилась ведьма с горящими, как у кошки, глазами. Цвета они желтого янтаря. Боялись мы ее вторжения на наши земли. И, разумеется, мы были готовы к ее вероломному нападению.