Козырной стрелок - Ильин Андрей. Страница 11

— Я собрал вас здесь, чтобы помянуть наших — ваших и моих — братанов. Я не буду говорить много. Много говорят те, кому нечего сказать. Я скажу мало. Но я скажу то, что чувствую.

Я чувствую горечь за наших погибших братьев. И чувствую ненависть к тем, от чьей руки они пали.

Я чувствую ненависть к ментам.

И я буду мстить ментам. За них. За всех, кто был до них. И за всех, кто будет после них.

Я буду мстить за нас.

Месть — лучшее поминание!

Если наши братья видят нас сейчас, они будут довольны тем, что мы собрались здесь вместе. Потому что мы собрались ради них.

Я бы мог сказать много слов, но я предпочитаю словам дела. Дела, в отличие от слов, не обманывают. Вы знаете мои дела.

Теперь я умолкаю. Потому что сказал главное. И значит, я сказал все.

Кто может сказать больше меня — пусть скажет больше. Кто может сделать больше меня — пусть попробует сделать больше...

Я сказал и сделал все, что мог. — Братва с благоговейным восторгом смотрела на Папу.

Сказать больше Папы было можно. Сделать — нельзя.

Папа ни словом не обмолвился о главном. О месте, где собрались приглашенные гости и где этажом ниже их ждали намытые для поминок столы. Папа ни слова не сказал о своей главной, перед мертвой и живой братвой, заслуге. Потому что ней все и так понимали.

Папа сел.

Братва восторженно взревела. Но Папа поднял руку, и рев мгновенно смолк. — Я забыл сказать о пустяках. О нашем последнем долге перед покойными. Пусть о них скажет кто-нибудь другой. Шустрый, правая рука Папы, встал, выдержал минутную паузу, развернул и зачитал список «пустяков».

Первым «пустяком» были надгробные памятники, заказанные скульптору, автору многочисленных памятников матери-Родине и воинам-победителям. Покойные получали роскошные скульптуры в форме плачущей матери с гирляндами и мечом или скорбящего над могилой друга со снятой каской — на выбор.

Вторым «пустяком» — денежные компенсации, выданные женам, детям и престарелым родителям покойных.

Третьим — обязательство каждый год и очень широко отмечать годовщину трагической даты.

Четвертым... Папа сорил деньгами. Папа покупал себе пошатнувшийся было авторитет. Дешево покупал. Потому авторитет стоит много дороже затраченных им «на пыль» денег.

— А теперь прошу всех спуститься в столовую... Часа через полтора поминки приобрели наконец надлежащий им вид. Кто-то пил, кто-то выяснял отношения, кто-то лежал щекой в салате.

— Вот я никак не пойму, — удивлялся гость, приглашенный из провинции, в которой начинал свою трудовую деятельность один из покойников. — Он что, один их всех положил?

— Один, — подтверждал его местный собеседник.

— Без шпалера?

— Без! Голыми руками. И еще ногами.

— Тоже голыми?

— Тоже.

— Так не бывает. Чтобы одними руками.

— Бывает.

— А я говорю, нет!

— Да мы сами видели!

— Ты видел?

— Я не видел. Серый видел.

— Врешь!

— Серый! Он не верит, что тот один — всех!

— Точно! Всех! Один!

— Как же так можно?!

— Можно.

— Расскажи.

— Расскажу. Значит, так. Это он, — рассказчик поставил на стол стакан, — возле наши, — поставил еще три стакана, — дальше опять наши. Ну-ка дай сюда стакан!

— Зачем?

— Дай, говорят! И ты дай. Там наших много было. Со всего стола к рассказчику поползли пустые и наполненные водкой стаканы, вовлекая в действо все новых зрителей.

— Значит, это он, это наши, это тоже наши. И еще двое на улице в машине. Дай еще два стакана. На столе замерла целая гора стаканов.

— Ну! И что дальше? — все больше заинтересовывался ходом минувших событий периферийный гость.

— Дальше кранты. Кровавое месиво. Первого он ухлопал вот этого, — показал рассказчик. — Ударом каблука в кадык, — и, вздохнув, осушил стакан с остатками водки. — Пусть земля ему будет пухом. Второго — носком ботинка в переносицу, — рассказчик осушил и перевернул второй стакан. — И ему пухом. Третьему свернул шею, — третий стакан.

— А что же они не стреляли?

— Не успели.

— Во блин! Даже выстрелить не успели! — то ли удивился, то ли восхитился кто-то из слушателей.

— Остальных он перестрелял из пистолетов, которые были у первых трех. Всех перестрелял! Как в тире! — Рассказчик зло опрокинул все стаканы. Кроме двух.

— А эти два? — показал периферийный слушатель на стаканы.

— Эти приехали позже. Вышли из машины, и их тоже, — последние два стакана упали на стол, и разлитая водка полилась на пол.

— Такого не может быть! Чтобы он всех, а его никто! Не верю!

— Не веришь?

— Не верю! Откуда вы знаете, что это он? Если его никто не видел!

— А если видели?

— Врешь!

— Я вру?

— Ты врешь! Вы все врете. Не может быть так, чтобы один — такую кучу народа замочил.

— А вот я сейчас докажу. А ну Шныря сюда давай! Шныря, говорю, давай!

Быстро отыскавшиеся доброхоты нашли и притащили пьяного в стельку Шныря.

— Он его видел.

— Видел?

— Видел. Как тебя.

— Где ты его видел?

— В доме. Мы на машине приехали, вышли, а тут дверь открылась. Мы глядим, он на полу сидит. И шпалер в руках держит.

— Что же вы не стреляли? Или не убегали?

— А не успели! Он нас троих. Тремя выстрелами. Бах-бах-бах!

Ну откуда было знать перепуганному до смерти Шнырю, что стрелял в него не Иванов, а синхронно снайпер-спец, сидящий в глубине комнаты. И что остальные покойники тоже не его рук и ног дело. Что он вообще в своей жизни мухи не обидел. И что последняя его драка случилась в шестом классе с пятиклассником Петей. И ту он проиграл.

— Ну что, понял! — восторжествовал рассказчик. — За секунду тремя выстрелами троих! Как из автомата!

— Как из автомата, — подтвердил Шнырь и заплакал.

— Ну, значит, мастак! — поразился гость.

— Ха! Я тебе больше скажу. Он до того еще десяток фраеров замочил! И наших тоже! Он такой спец, я тебе скажу, что ему человека грохнуть, что тебе блоху раздавить! И даже еще легче!

— И где он теперь?

— Кто?

— Хмырь этот.

— Откуда я знаю, где? Если бы я знал где, я бы Папе сказал. Папа за него премию назначил.

— Большую?

— Большую.

— Зачем он ему?

— Не знаю. Но думаю, боится Папа.

— Боится? Папа?! Его?!

— Гадом буду — боится! И я бы боялся, — перешел на шепот рассказчик. — Потому что он встречи с Папой не искал. А Папа, выходит, искал. И нашел. Отчего наши пацаны и зажмурились. Так что Папа теперь у него в больших должниках ходит! И мы здесь ему не защита. Все не защита! Ну там прикинь, если он со связанными руками дюжину наших пацанов положил, то скольких может угробить с развязанными? А сейчас у него руки — развязаны! И где он бродит и что у него на уме, ни я, ни ты не знаем. И Папа не знает! И никто не знает! Один он знает!

Глава 7

Иван Иванович лежал на крахмальных простынях, на койке с прикрученным к спинке инвентарным номером, в палате с ослепительно выбеленными стенами и окнами, забранными пуленепробиваемым стеклом. Рядом с койкой, на приставленном к стене стуле, сидел двухметрового роста, с необъятной шеей и квадратным подбородком медбрат.

Стены, инвентарный номер и медбрат были знакомы Ивану Ивановичу. Он уже бывал здесь. И уже лежал на этой кровати. Раньше. Сразу после того, как, попав в лапы мафии, чудом избежал смерти. Но не избежал многочисленных побоев.

В этой палате на одного пациента его лечили. И с ним разговаривали. Люди в белых халатах. Которые просили выполнить мелкие, немедицинского характера услуги. В результате чего он снова оказался в том же месте в том же самом состоянии.

Все вернулось к истокам.

Иван Иванович попробовал пошевелиться. И застонал от боли. Во всем теле.

Медбрат встрепенулся, встал, навис над кроватью и Иваном Ивановичем, заслоняя свет.

— Как вы себя чувствуете?

Иван Иванович неопределенно замычал.