Прокламация и подсолнух (СИ) - Сович Мила. Страница 1

Мила Сович, Александра Дубко

Прокламация и подсолнух

Пролог

Посвящается детям и котикам

Так бей же по жилам, кидайся в края,

Бездонная молодость, ярость моя,

Чтоб звездами сыпалась кровь человечья,

Чтоб выстрелом мчаться Вселенной навстречу...

Э. Багрицкий. «Контрабандисты»

Лето тысяча восемьсот семнадцатого года было в самом разгаре. Полуденное солнце наискось освещало восточные склоны Южных Карпат, что еще иногда называют Трансильванскими Альпами. По ущельям пролегали резкие полосы черных теней, меловые обрывы брызгали искрами. С высоты отчетливо виднелись и зеленые леса, опушившие скалы, и белые полосы речек, рожденные в снежниках у вершин. Жиу, Олт, Яломице, Дымбовица сбегали с гор, чтобы налиться на равнине спокойной мощью, которой они потом напоят Дунай. Дороги вились бурыми ленточками, пыль от копыт и колес телег преломляла солнечный свет, и казалось, что над землей висят облачка красноватого золота. Люди суетились на полях, размежевавших предгорья неровными квадратами.

С вышины было отлично видно белый господский дом в два этажа с окнами в переплетах рам, дробивших солнце, зелень, прихотливо вьющуюся по стенам до перил просторной террасы над входом, подстриженные газоны и цветастую клумбу.

Во дворе усадьбы пожилая птичница гонялась за юркими цыплятами, упущенными бестолковой крестьянской девчонкой. Желтые пуховые комочки разбегались с писком, протискивались сквозь загородки, метались по утоптанному подворью. Девчонка подхватывала каждого беглеца в сложенные ладони, вытряхивала в подол птичнице. Та охала, ругалась и старалась не наклоняться, чтобы не разронять уже пойманных.

– Улизнул! Удрал же, Шофранка, глянь только!

Цыпленок и правда удрал – подлез под забор, отделявший усадебные службы от господского двора. С писком заметался по песчаным дорожкам, с разгону влетел в клумбу и затаился под широкими цветочными листьями. Измок от брызг фонтанчика и выскочил снова в поисках более спокойного места.

Вбежав на двор, девчонка оробела и застыла перед парадным крыльцом, разинув рот на щегольский экипаж с рослым арнаутом на козлах. Птичница в сердцах отвесила ей подзатыльник.

– Не стой столбом, он все клумбы перероет! Ну где этот поганец?!

Цыпленок с писком метнулся наутек. И тут с высоты камнем рухнул сокол, пулей пронесся у земли, цапнул желтую пушинку и взвился в небо, только песок взметнуло ветром.

Пожилая птичница охнула и схватилась за сердце. А Шофранка сперва дернулась вслед, потом замерла, зажала рот ладонью и отчаянно разревелась.

Птичница обняла ее за плечи, притянула к себе.

– Ну ты чего, дурашка? Пошли отсюда, пока нас не приметили. Да не бойся, не накажут тебя. Старый-то боярин и выдрать мог, что курей теперь недосчитается. А боер Николае – разве за то, что на господском дворе болтаемся, когда хозяева куда ехать собрались... Да ты чего ревешь-то?

– Хра-а-абрый такой, – всхлипнула девчонка. – Ма-а-аленький!..

– Судьба, видать, такая, – вздохнула птичница.

Они уже вернулись обратно к службам и высыпали собранных цыплят из корзины в загородку курятника, когда Шофранка немного успокоилась.

– Тетка Ануця! – позвала она. – А если он такой храбрый, может, его сокол пожалеет?

– Ох ты, жалельщица, – рассмеялась птичница, потрепав ее по белой косынке. – Нешто сокол может цыпленка пожалеть?.. – и добавила, задумавшись: – Разве в Писании говорится, что настанет время, когда волк будет жить вместе с ягненком и малое дитя будет водить их [1]...

– Отец Никодим говорил в по-за-то воскресенье, – закивала Шофранка, утирая глаза. – И еще говорил, что судить будут по правде, а дела страдальцев на земле решать по истине [2].

– Замолкни ты! – испугалась птичница и торопливо огляделась по сторонам. – То отцу Никодиму в церкви хорошо говорить, а что нынче с маленькими да храбрыми бывает – сама видела! Прикуси язык, пока не укоротили!

Шофранка высунулась в низкую дверцу курятника и посмотрела наверх. В синем небе катилось полуденное солнце, золотое, как цыплячий пух.

Часть I

- 1 -

На третий день по приезде Штефан проснулся до рассвета. В комнате мрели синие сумерки, где-то за стеной орал петух, и прохладный предутренний ветерок шевелил кисею занавесок. Штефан вздохнул и откинулся обратно на подушки. Ему снилось что-то хорошее, что-то родное и интересное, оборванное звуком трубы, возвещавшей начало дня в Терезианской академии [3]. Он сперва вскочил, торопливо перебирая в уме сегодняшние занятия, чтобы не напутать в сборах, и только потом осознал, что выдержал все экзамены, вернулся домой и теперь может спать, сколько пожелает.

Но спать не хотелось вовсе. Хотелось вскочить, лязгая зубами, облиться ледяной водой из кувшина, застывшими пальцами застегнуть на шее тугой воротничок формы – чтобы голова не падала, как шутил сердечный друг Лайош, и броситься в водоворот ежедневных дел: плац, построение, занятия, коротенький перерыв на завтрак, когда можно перехватить настороженным ухом обсуждение газет дежурными офицерами. Если, конечно, те не станут заместо бесед уныло распекать кого-нибудь за нелады с обмундированием или опоздание к построению. Лайошу доставалось частенько, Штефану – никогда, он в первый же год в Академии научился просыпаться уже на бегу...

Как там, интересно, Лайош в летних лагерях нынче без старшего товарища? Впрочем, этот будет фельдмаршалом, пусть даже по утрам с него часто приходилось силой сдирать одеяло.

Штефан хмыкнул: всего-то навсего станет Лайош диспозицию расписывать с вечера, а атаковать – ближе к полудню. Сам же говорил приятелю, что в его распорядке есть много военной хитрости.

За окном проскрипела телега, петух заорал уж вовсе истошно. Кто-то выругался, донесся визгливый голос птичницы Ануцы, обещающий пустить на суп этот глупый комок перьев, а заодно и того остолопа, который не глядит, куда прет.

Штефан отбросил простыню и поднялся. Во дворе – колодец с ледяной водой, и чисто выметенный двор не слишком отличается от плаца, а на конюшне третий день скучает подарок венских друзей матери – кровный липпициан [4], забракованный Испанской школой [5] за длинную спину и нечастую гнедую масть.

Он не стал надевать ни мундир, ни партикулярное – остался в рубашке, только перехватил лосины широким кушаком, как у здешних пандуров [6]. В конце концов, сейчас лето, и он дома и собирается не в манеж, а промять коня по пыльным дорогам, по которым даже до Крайовы скакать и скакать. Мундир Академии только народ напугает, а эпатировать модным сюртуком тут некого. Кур бы не потоптать, вон Ануця до сих пор ругается.

Штефан подумал – и заткнул за пояс пистолеты. Зря, что ли, накануне от вечерней скуки вычистил и зарядил оружие? Тем более, это был дядькин подарок, и хотелось сделать ему приятное. Да и в пустых полях за деревней упражняться в стрельбе будет куда веселее, чем в тире под присмотром дежурных офицеров.

Мельком глянул в слегка запыленное зеркало. В Академии он первым высмеивал подобную трату времени, но тут и сам задержал взгляд.

Нахмурился.

Не помогло.

Физиономия в зеркале выглядела до неприличия юной. В пику щеголям-однокурсникам Штефан отпустил волосы по-народному и совсем не подумал, что светло-русая шевелюра до плеч солидности облику не придаст. А за глаза, карие и большие, – хоть плачь! – даже Лайош порой поддразнивал девочкой. До первого тумака, конечно, но похоже, сердечный друг тумака не заслуживал… Даже тень усов над губой положение не спасала – сущий младенец!