Последняя дверь последнего вагона - Ильин Владимир Леонидович. Страница 18

— Взаимно, — ответствую я.

— Николай, — говорит Слегин сержанту. — Твоя задача — закрыть за нами дверь на все замки и никого внутрь не впускать. Понятно? Ни-ко-го! Что бы там ни происходило…

— А выпускать? — простодушно интересуется Николай.

— Чего — выпускать? — не понимает Слегин.

— А выпускать наружу — можно?

Слегин только крутит головой и не находит, что на это можно сказать. Я невольно прыскаю в ладошку.

— Можно, — наконец говорит Слегин. — Но только по моему персональному разрешению…

— Где Дюпон? Говори, гад!.. Ну?!

Допрашиваемый молчит. Он молчит уже второй час — именно столько уже длится допрос.

Любой обычный преступник на его месте болтал бы всякую ерунду, не относящуюся к делу. Требовал бы адвоката и обещал бы пожаловаться прокурору на произвол. Или хотя бы врал, что ничего не знает и не помнит.

Но этот тип молчит, как камень.

Тем не менее он совсем не каменный, и когда Слегин или Ригерт делают ему больно, он кричит, и даже слезы текут из его глаз — как у всех нормальных людей. Но кричит он опять же бессмысленно, не произнося ни ругательств в наш адрес, ни жалобных слов, как это сделал бы любой другой на его месте.

Только тянет «А-а-а» своим немужским фальцетом. Или визжит по-женски надрывно, и у от этого визга у нас потом долго звенит в ушах.

Он лежит нагишом на железной каталке, которую обычно используют в моргах для перевозки трупов, в позе Иисуса Христа. Руки и ноги его надежно зафиксированы специальными зажимами, имеющимися на каталке.

Без макияжа, одежды и парика он уже не походит на ту красотку-брюнетку по имени Рита, которую я видел несколько часов назад. Худощавый парень с выбритым наголо черепом кажется теперь слабым и беззащитным. Если бы у меня не саднила спина, то я бы подумал, что мне померещилось, как он меня сбил с ног отработанным мощным ударом.

Слегин выразительно ругается и опять берется за пистолет. Тот самый пистолет, который ранее принадлежал допрашиваемому. По закону Булат должен был его заактировать и немедленно сдать в ближайшее отделение Комитета по разоружению, но решил, что эта смертельная штучка пригодится ему самому.

— Последний раз спрашиваю: кто тебя послал на это задание? — обращается он к парню на каталке, передергивая затвор. — Как звали твоих сообщников? Где у вас расположены базы, явки, тайники?

Пистолет двенадцатизарядный, но Слегину он достался, когда в обойме оставалось девять патронов. За время допроса количество пуль в стволе значительно поубавилось: Слегин наказывает допрашиваемого за молчание болью, Это единственное, что ему остается. Все попытки применить какие-то препараты, развязывающие язык, оказались неудачными. Видимо, в организм парня заранее были введены какие-то антидоты, и все «сыворотки правды» не оказывали на него ни малейшего воздействия. А когда доза химиката превышала определенную величину, он просто умирал, и все начиналось сначала.

Поэтому все, что Булат сейчас может, — это пытаться пронять Снайпера болью. Такой, которую человек не может вынести. Но при этом не давать ему умереть слишком быстро.

Когда же это все-таки происходит, в дело вступаю я и возвращаю парня в «исходное положение».

Я воскрешал его уже раз шесть, но он все равно молчит.

Слегин подносит ствол ко лбу парня. Потом, помедлив, перемещает пистолет к животу. Деловито спрашивает у меня:

— Лен, что больнее: когда пуля попадает в печень или в желудок?

И тут я внезапно понимаю: господи, еще немного—и мы все сойдем с ума!.. Потому что мы зашли слишком далеко, чтобы считать себя нормальными людьми.

— Послушай, Слегин, — говорю я. — Не надо… Ты же видишь, это ничего не дает…

В раскосых глазах Слегина внезапно появляется странный блеск.

— Да? — с радостным удивлением откликается он. — Ты так считаешь, Лен?.. Что ж, может, ты и прав. Но видишь ли, какая штука, Лен. Я всегда любил смотреть, как умирают люди. Ты скажешь, что я — маньяк? Да, я — маньяк!.. И я хочу сегодня крови!.. Много крови!.. Столько же, сколько пролили этот подонок и его приятели!.. И пока я не выпущу всю кровь, каплю за каплей, из его гнилых вен, я не успокоюсь!..

Он играет, что называется, на зрителя. На того единственного зрителя, который бесстрастно смотрит в потолок, лежа на ледяной качалке. Время от времени по коже парня пробегает крупная дрожь, но вряд ли это означает, что он боится. Просто ему холодно лежать раздетым на голой железяке.

Хотя я понимаю, что Слегин не искренен в своем стремлении предстать перед допрашиваемым кровожадным садистом, мне это не нравится.

— Перестань, Слегин, — прошу я. — Не делай этого… Вместо ответа он стреляет.

Но не в живот, а в колено парня.

Во все стороны брызжет кровь и разлетаются осколки костей, вместо сустава образуется кровавое месиво, и парень орет во все горло от боли.

— Больно? — наклоняется к нему Слегин. — Больно, я знаю. Суставы вообще болезненная часть тела, еще больнее, чем внутренности… А хочешь избавиться от боли? Это просто: ты отвечаешь на мои вопросы, а мы тебе делаем анестезию… Ригерт, приготовь-ка шприц с анальгетиком. Он умный мальчик и сейчас нам все расскажет… Ну? Расскажи нам для начала про своего босса. Где он прячется и как с ним установить связь? Считаю до трех… Раз…

Но крик парня внезапно обрывается, зрачки закатываются под лоб, и голова безвольно падает набок.

Слегин щупает пальцами тонкую шею допрашиваемого.

— Потерял сознание. — констатирует он, обернувшись к нам с Ригертом. — Валя, давай вместо анальгетика стимулятор…

Ригерт делает парню укол в вену, и тот, судорожно вздохнув, открывает глаза.

— Дурачок, хотел сбежать от нас в небытие? — укоряет его Слегин. — Не-ет, подожди чуток… Все еще только начинается. Сейчас мы займемся твоей второй ногой, потом лишим тебя твоего мужского достоинства — ведь оно тебе не нужно, верно? Ты же у нас — женщина, красотка Рита… Зачем тебе эти отвратительные прибамбасы между ног?

Парень уже не кричит, но его сотрясает крупная дрожь. Из закушенной губы по подбородку стекает струйка крови. А лицо все больше неестественно белеет, словно в него светит ослепительно яркий прожектор.

Слегин подносит ствол ко второй ноге парня.

— Подожди! — повышаю голос я. — Слегин, не надо, прошу тебя!.. Мы же не палачи!

— Согласен, Лен, — отзывается Булат. — Мы — не палачи. Ведь мы ничего такого не делаем… Разве мы наносим кому-то неисправимые увечья? Разве мы медленно убиваем кого-то? Нет, старик. Мы ведь только играем в палачей, правда? Потому что, когда нам это надоест, мы опять сделаем его здоровым, как огурчик…

— Ну все, — говорю я. — Мне уже это обрыдло, Слегин. Прекрати это издевательство, пока не поздно… Иначе…

Мои слова обрывает выстрел и новый вопль допрашиваемого.

Кровь попадает на лицо и на грудь Ригерту, и, к моему удивлению, Валентин вдруг бледнеет как полотно и бежит в угол бункера, чтобы избавиться от содержимого желудка.

— Иначе — что, Лен? — спрашивает невозмутимо

Слегин, сосредоточенно разглядывая дымящийся пистолет.

Парень бьется лысым черепом о железо каталки, явно стремясь разбить себе затылок, но Слегин прижимает его голову рукояткой пистолета.

— Иначе я уйду, — говорю я. — Навсегда…

— Что? — спрашивает он, оставив в покое раненого и подходя ко мне. — Ты можешь так поступить? Ты что — пожалел его? Пожалел этого гомика, да? А ты вспомни переход на Старой площади. Кто туда шаловливо бросил гранатку? Не он ли? Или не такой же, как он?

Я качаю головой.

— Мне без разницы, — упрямо говорю я. — Пусть он — убийца и садист… — Усилием воли удерживаюсь от того, чтобы не добавить: «Как ты». — Но это не значит, Слегин, что мы должны быть такими же, как они!.. Пойми, убивая раз за разом его, мы убиваем самих себя!..

— Ладно, — говорит Слегин, отступая от меня. — Я тебя понял, Лен. Ты у нас — добренький волшебник, да? Только если ты такой жалостливый, так будь им до конца. И если принялся оживлять всех подряд: пьяных водителей, бабок-соседок, то ты просто обязан оживить и этого мерзавца. Из благородной человеческой жалости. Ты же не дашь ему мучиться, истекая кровью? И теперь ты не уйдешь, пока он не умрет, верно? — Я угрюмо молчу. — А это значит, что у садиста Слегина еще есть время…