Пожелайте мне неудачи - Ильин Владимир Леонидович. Страница 12

И в этот момент Стабников рассмеялся с каким-то странным клекотом. Мне стало немного не по себе. Может, он уже и вправду свихнулся в этой психушке?

– Что конкретно вас интересует, Кирилл? – деловым тоном, внезапно оборвав смех, вдруг спросил он.

– Так вы согласны отвечать на мои вопросы?

– Черт возьми, какой же ты зануда, коллега! – воскликнул он. – Сам говоришь, что время-то идет!.. Давай, спрашивай!

Переход от упрямого запирательства к панибратской открытости был так внезапен, что я невольно замешкался, лихорадочно формулируя первый вопрос.

– Во-первых, меня интересует все об Опеке, – начал я. – Какую цель преследует Комитет в этой операции, чем так опасен Подопечный, когда и каким образом нашим удалось выйти на него – одним словом, всё, что ты знаешь об этом…

– Послушай, Кирилл, – сказал Стабников таким тоном, будто я поведал ему очень смешной, но – вот беда-то какая! – весьма неприличный анекдот, – а тебя, случайно, не интересует тайна Тунгусского метеорита? Или, скажем, от чего на Земле погибли динозавры, а?

– А что такое?

– А то, что я знаю об Опеке не больше, чем ты!

Сказать, что я был ошарашен в тот момент, значило ничего не сказать. Я даже горечь по-настоящему не успел еще ощутить – столько сил и времени затрачено, и всё зря?!..

– Но тогда за что тебя здесь держат? – с удивлением спросил я.

– А вот это я тебе расскажу с удовольствием! Может, пригодится когда-нибудь.

Хотя бы для того, чтобы не повторить такие дурацкие ошибки!..

И Виктор стал рассказывать.

Как и меня, его взяли в Опеку с оперативной работы. Это было в восемьдесят четвертом. Сначала ему, как и мне, было обещано, что работать он будет год, после чего его якобы отпустят восвояси – с солидной премией в кармане. Однако за первый год Виктор неплохо зарекомендовал себя в глазах Генона, и тот сказал ему:

«Срок нашего контракта автоматически продлевается, мой хороший, разве я тебя не предупреждал об этом?» (впоследствии я убедился, что эта присказка у Генона припасена для всякого, кто сумеет ему прийтись по душе в течение испытательного срока).

Как и мне, поначалу Стабникову поручили весьма скромную задачу, и никто не собирался открывать ему глаза на смысл и цель проводимой операции. Но, как и в любой другой структуре, в системе Опеки со временем происходили кадровые изменения: одни уходили по своей воле, от других Генон избавлялся сам, так что к началу восемьдесят пятого года Стабников перескочил сразу несколько ступенек в иерархии Опеки и вошел в число так называемых кураторов – людей, с которыми Генон делился многими секретами. Однако это не прибавило ему знаний об Опеке.

Впрочем, в отличие от меня, Стабникова это не очень-то мучило. С детства выросший в семье кадрового военного, Виктор отлично усвоил одно правило: успехов в служебной карьере может добиться лишь тот, кто умеет беспрекословно подчиняться своим начальникам, и не стремится узнать больше, чем ему полагается…

Он съездил вместе с Подопечным сначала в Африку, потом – в жаркие Каракумы.

Какую легенду придумал Стабникову Генон, чтобы он мог чуть ли не бок о бок работать с Подопечным и ежедневно дышать ему в затылок, Виктор мне не сказал, да я и не расспрашивал – времени и так было мало. Из его слов было ясно лишь, что он наблюдал за Подопечным уже не тайно, а совершенно открыто, на правах его знакомого – правда, держась на некотором отдалении.

То ли это сближение с субъектом Опеки сыграло свою роль, то ли просто дало о себе знать время, проведенное в наблюдениях за одним и тем же человеком (почти два года – это не шутка!), но к январю восемьдесят шестого, когда Подопечный готовился к сдаче последней зимней сессии, Стабников был уже не в состоянии относиться к нему индифферентно. Наблюдая за этим парнем изо дня в день, он успел не только хорошо изучить его поведение, но и привязаться к нему, как к давнему другу. Все-таки опекаемый был в его глазах неплохим парнем, и Стабников, не отдавая себе отчета в этом, испытывал все большую симпатию к нему. А потом эта симпатия стала перерастать в сочувствие…

У Виктора стали появляться сомнения по поводу тех методов, к которым прибегали его шефы, стремясь обеспечить максимальный комфорт Подопечному. А, как известно, любое сомнение при определенных обстоятельствах может превратиться в убеждение.

Такие обстоятельства для Стабникова сложились, когда Подопечный получил то самое сообщение от сестры о болезни матери.

Вместе с другими кураторами Стабников присутствовал на том экстренном совещании, которое Генон созвал, когда ему доложили об этом письме. Он хотел услышать мнение своих подчиненных о том, что следует предпринять, с учетом информации, полученной по каналам Комитета с родины Подопечного. На лечение матери Подопечного были брошены лучшие в стране врачи, которые имели право применять любые, пусть даже самые дорогостоящие лекарства, лишь бы только спасти жизнь больной. Но помочь несчастной женщине никто уже не мог, и умереть она могла в любую минуту. Операция, которая длилась столько лет, висела на волоске, и, по мнению выступавших кураторов, вопрос заключался лишь в том, насколько удастся смягчить последствия того шока, которое вызовет у Подопечного смерть матери.

Одни предлагали транквилизанты, другие – гипноз, причем и те, и другие отдавали отчет в том, что все эти меры отрицательно скажутся на состоянии Подопечного и, в сущности, являются паллиативами…

Генон, постаревший сразу на десяток лет, сидел с почерневшим лицом, не проронив ни слова. Будто мать умирала не у Подопечного, а у него самого… Потом он сказал: «А теперь послушайте меня», и все притихли, поняв, что шеф принял свое решение. Оно оказалось настолько неожиданным, что казалось на первый взгляд невыполнимым…

Генон предложил организовать так называемую «информационную блокаду» Подопечного. То есть, не допустить, чтобы он узнал о смерти своей матери. «Да, но как это сделать, шеф?», с недоумением воскликнул кто-то из присутствующих. «А это уже ваша забота, – отпарировал Генон. – Вам, кажется, за это деньги платят, мои хорошие!». «Ну что ж, – сказал другой куратор, – каналы связи Подопечного со своими родственниками мы, конечно, взять под свой контроль сможем, это нам – раз плюнуть… Но как быть, если Подопечный надумает, к примеру, завтра поехать домой, чтобы проведать мать в больнице?». «Значит, он не должен этого надумать, – стоял на своем Генон. – Значит, надо что?.. Правильно, надо внушить ему, что у матери ничего серьезного нет, что речь шла лишь о легком недомогании и что ее уже выписали из больницы». «Хорошо, шеф, – не сдавался куратор-скептик, – мы можем пойти и на это, но ведь, рано или поздно, Подопечный все-таки захочет побывать дома, навестить свою мать, сестру, просто позвонить кому-нибудь из них по телефону, написать письмо и ждать ответа… да мало ли что еще! Как мы тогда сможем обеспечить продолжение розыгрыша Подопечного? А ведь если он узнает, что его… что от него держали в секрете смерть матери, у него может возникнуть ряд неприятных вопросов по поводу Опеки!». И тут Генон сказал то, что до сих пор не приходило, не могло прийти в голову никому из его подчиненных. «Если мы примем решение не говорить ему о смерти матери, – сказал он, – то нам придется идти до конца. Нам придется, мои хорошие, всеми мыслимыми и немыслимыми способами и средствами поддерживать начатую игру. Нам придется придумать что-то такое, что навсегда закроет Подопечному дорогу в родной город. В то же время следует обработать его сестру так, чтобы она никогда не проболталась о случившемся. И в дальнейшем нам постоянно придется поддерживать у Подопечного иллюзию того, что его мать все еще жива, даже если для этого потребуется подделывать ее почерк для отправки писем от ее имени, даже если понадобится использовать актрису с таким же тембром голоса, как у нее, – для обеспечения ее телефонных разговоров с сыном… Если даже нужно будет найти и нанять для выполнения этой задачи двойника покойной – нам придется пойти на это! Потому что иначе…» – тут Генон замолчал, плечи его ссутулились, он сел, ни на кого не глядя и принялся ожесточенно смолить «Герцеговину Флор».