Аз Бога Ведаю! - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 88

Захолодела голова от ветра, но стало вдруг легко.

– Вот теперь добро, – себе сказал Свенальд и взял заступ.

Сокровища его, клады с серебром, золотом и каменьями драгоценными, лежали под землей повсюду, где ни копни. И потому он не мучил память, не думал, где и что спрятано – копал весь двор, пахал его, как крестьянин ниву, однако же не сеял, а, напротив, урожай снимал, взращал который целый век, служа в Руси. Каждый плод – суть братину, горшок или котел – он добывал, как будто бы чужой был клад, сидел пред ним и долго рылся в прошлом, как в той земле, прежде чем вспоминал, когда и за какой поход или услугу получена награда, и от кого. И лишь после того укладывал в телегу, прикрыв попоной. Весь остаток дня Свенальд крестьянствовал на своем поле, и к вечеру телега стала полной; горшки горой стояли, будто у гончара на ярмарке, а двор был лишь наполовину вскопан!

Уставши от трудов, он вновь старуху кликнул, велел, чтобы принесла еды, и ел, как оратай в борозде, землистыми руками брал пищу – мясо, хлеб и лук, все это запивая квасом. И, насытившись, разбил горшок лопатой, набрал горсть злата, пересморел царей на них – чужие, мальтийские – всыпал служанке в руку.

– Вот тебе, за труд.

– Ты что ж, батюшко Свенальд, меня прогонишь? – заплакала старуха. – Добром ведь служила, как родного встречала. Да мы ведь не чужие, чай, с одной земли...

– Да нет, живи. С чего взяла-то?

– Зачем дал серебро? Как будто рассчитал...

– А чтоб молчала, что зрела тут...

– Так, батюшко, я же от старости слепая! – служанка просияла и, подобрав посуду, засеменила в дом.

Свенальд выкатил еще одну телегу и стал грузить ее, корчуя из земли сосуды крупные – пивной котел, шесть ромейских амфор из-под зерна, сметанная макитра в два ведра. И тут вдруг выпал из земли кувшин, совсем уж малый, не более кулака...

Он и ума не напрягал – вмиг услышал звон мониста, увидел рдеющие угли и танец босых ног – суть ритуал древнейший. А душа, обезображенная морщинами, рубцами, пропитанная кровью супостата, как и тело, отвыкшая бояться, сострадать и печалиться, тут же заболела, будто старая рана к ненастью. Не распечатывая сего кувшинчика, он мог сказать на память, сколь там серебра, камней-изумрудов и злата. Монисто было там, подвески, ожерелье в семь ниток жемчуга, такое же очелье и два золотых кольца-обруча. Уж более полсотни лет как закопал, и ведь забыл давно, а вот увидел – и будто бы вчера...

А ровно век назад ходил Свенальд по Дунаю, приструнивал булгар, чтоб не шалили по сумежью, и из похода добычу привез себе – гречанку полоненную. Хотел, чтоб прислуживала и была рабыней, да покуда возвращался, так приглянулась, особенно когда плясала на углях перед дружиной. И вернувшись в Новгород (он стольным градом был у Рурика), наемный воевода назвал женою полонянку. Она же дичилась Свенальда, лик свой прекрасный воротила и за целый год ни словом не обмолвилась.

Но Люта родила! Сына последнего и любого, ибо потом старый наемник не женился и не плодил детей.

А полонянке из всех походов привозил подарки – те самые, что были перед ним, – и сам украшал ее чело, шею и персты; она же все молчала, бледнела больше и таяла, ровно лед в руке.

Потом и на углях не стала танцевать. Пришел однажды в дом, но нет ее, угасла, словно уголек...

Только к ночи наемник старый нагрузил вторую телегу и, обернувшись назад, увидел взрыхленную, возделанную ниву – только б зерна бросить. Но поскольку ни разу в жизни он не сеял, лукошка не держал в руках, а землю вскапывал, чтобы зарыть сокровища, добытые мечом, то посадил средь поля кувшинчик с украшениями полонянки – пускай растет...

И ночью же Свенальд коней запряг, открыл ворота, чтоб выехать, но только вожжи взял, как во двор скользнула тень – будто человек в плаще.

– Эй? Кто там? – окликнул он, воскладывая длань на рукоять меча.

– Я, витязь! Это я! Иль не узнал?

Пред ним стоял слепой купец: седая борода, чепец и взгляд пустой – белки вместо глаз...

– Не звал тебя... Зачем пришел?

– Давно не виделись, Свенальд... А что в твоих возах? Сколь нагрузил! И на ночь глядя повез...

– Вон со двора! Пошел, пошел!

– Постой! Я чую – в телегах злато! На сей товар чутье... Господь Всевышний! Столько злата! – Слепой затрясся, рукою потянувшись, приподнял попону. – О, если б я имел!..

– Поди и заработай!..

– Ты уезжать собрался? Покидаешь Киев? Куда же держишь путь? В землю отчую? Но ты ее не знаешь!..

– Ты же посулил узнать, да не узнал!

– Условий не исполнил! Ты помнишь уговор? – Он щупал сосуды с сокровищами. – Сделал бы так, как я сказал – давно бы в свою страну вернулся...

– Не вышел уговор, – проворчал наемник старый. – Есть иная сила, для коей наши замыслы, что прах...

– Какая сила? Где?

– А спрятана в кувшине. Сосуд тот мал, невзрачен, но жжет, как уголь ступни...

– Свенальд? Да ты ли это? – воскликнул слепой. – Послушать речь – мудрён. А посмотреть, так глуп!

– Что ты там изрек? – Рука меча коснулась, купец и ухом не повел:

– Глуп, глуп, воевода! Дал бы две телеги в рост – сейчас имел четыре! А ты в земле держал...

Наемник старый рассмеялся – будто филин в ночи проухал.

– Четыре?.. Мне двух не увезти... Вон оси гнутся и лошади не тянут... Четыре! Полно... Иди отсюда, гость! Мне недосуг с тобой...

– А если уговор оставить в силе? – вдруг зашептал слепой. – Иль ты передумал поискать свою отчизну? Где дух смолы, горючий камень... Откуда ступишь ты в Последний Путь?

Воевода руки опустил и бросил вожжи: бельмастый взгляд купца прозрел...

– Или надеешься на молодого князя? Но он тебя отверг! Не пожелал, чтоб ты служил за веру! Лишил пути тебя, не дав последний шанс!.. Помысли же, Свенальд: что тебе стоит согласиться и плату взять? Возьми, не изменяй себе, тогда и он возьмет тебя.

– Возьмет, а дале что?

– А далее мы сговоримся!

Слепой склонился к уху и зашептал. И борода его, обласканная гребнем, натертая душистым маслом, дразнила и искушала руку...

Креславой усыпленный на берегу реки Священной Ра, он спал так долго, что выспался на срок всей жизни; едва склонялся над его ложем Дрема и веки опускал, как в тот же миг он ощущал, что лоб трещит, и ежели промедлить – треснет и откроется третье око. Владыка же Чертогов Рода предупреждал: всевидящему не исполнить предначертанного рока, ибо пресекся б путь земной. А то, что Святославу было отпущено, мог сотворить светлейший князь – суть человек во крови и плоти.

Однако бессонные ночи не утомляли, а, напротив, несли покой. Он шел во двор и, расстелив войлочный потник, ложился на землю, чтобы смотреть на звезды. Ярополк и Олег не отставали, укладывались рядом, отцу подражая, однако скоро засыпали. Святослав же отыскивал свою путеводную звезду Фарро и взирал на нее час, другой, не мигая и почти не дыша, покуда земная плоть не утрачивала тяжесть, а обремененная дневными хлопотами душа вовсе становилась невесомой и улетала ввысь. Кто видел князя в час такой, всем казалось, он спит, и разве что очи открыты...

И в ту ночь, когда возвратился от Свенальда, Святослав лег почивать под открытым небом и только отыскал свою звезду, как услышал шорох шагов. Кто-то склонился над ним, и судя по дыханию – не кудесник Дрема. Взгляд, устремленный ввысь, князь вернул на землю и вдруг позрел – Малуша-ключница...

Фарро манила в путь – земля не отпускала...

Едва простившись с матерью в Почайне, он со старшими сыновьями поехал в Родню, чтоб привезти их матерей и, сняв опалу, водворить на место, в терем, но силой взятые в жены боярышни вдруг заупрямились.

– Мать свою прогнал, а ныне рабыню ее прогони, Малушу, – потребовали они. – Вместе с сынком. Тогда вернемся в Киев.

В Родне досужие умы молву пустили: дескать, князь вернулся и Ольгу выгнал; перечить сей молве напрасно, да и на руку было: когда напраслину болтают о путнике, знать, не изрочат путь. А стали б говорить: «Княгиня в Царьград пошла, чтоб веру поискать и мужа себе», – уж точно от длинных языков ни веры не найдет, ни мужа.