Когда боги спят - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 24

Он ударил красиво, правым крюком, точнее, намеревался так ударить, и отчего-то промахнулся, не достал ненавистной морды, – должно быть, оттого, что рукава старой куртки были коротковаты и мешали размаху. Левая тоже пошла мимо и уткнулась в грудь Кочиневского.

И, уже не контролируя себя, не думая, стал молотить кулаками беспорядочно и оттого не сильно, – оказывается, он совсем не умел драться! Удерживаемый за руки, Фильчаков не уклонялся, не уходил от ударов, а ошалело пучил глаза и вроде бы даже ругался. И хоть бы капля крови выступила на его резиновой, бесчувственной роже!

Он понял, что сейчас убьет его. Будто кто-то в ухо шепнул – ударь пальцем в глаз!

– Константин Владимирович, не царское это дело! – Кочиневский вдруг оттолкнул Крюкова. – Что вы, в самом деле? Дайте мне!

И одним коротким ударом уложил Фильчакова на снег – только затылок сбрякал о мерзлую землю. Склонился, красиво подхватил упавшую папаху и водрузил на голову. А Крюкова будто взорвало изнутри, но судорога стискивала рот, и слова застревали где-то в гортани.

– Й-я г-говорил!.. Н-не называть по й-имени!

Заикание всегда раздражало его до крайности и вводило в исступление, ибо в такие мгновения он казался себе маленьким, беспомощным и размазанным, и, чтобы преодолеть это, Крюков набросился на телохранителя, и наконец-то удар получился – у Кочиневского на губах появилась кровь!

– Все, все! Успокоились, Константин Владимирович! – Ефремов заграбастал его в охапку. – Своих бить не будем!

– Н-не называть!..

– Простите, забылся!

Кочиневский схватил снег, утер губы, засмеялся:

– Ничего себе! У вас хороший удар левой! Нормально задели!

Этот его веселый тон как-то враз остудил ярость и будто кляп изо рта выбил.

– Отпусти! – сказал Крюков, высвобождаясь из рук телохранителя. – Что ты меня, как женщину...

Фильчаков лежал неподвижно, раскинув руки и задрав подбородок, косые глаза встали на одну ось и смотрели в небо.

И вдруг оборвалась душа.

– М-мы его убили. – Крюков тронул ватной ногой заголившийся, синий бок. – Кочиневский, ты его убил...

Оба телохранителя склонились над телом, видавший виды спецназовец Ефремов хладнокровно пощупал жилку на горле.

– Встану – порежу, – неожиданно отчетливо проговорил Фильчаков. – Все, вам могила...

Они все трое разом засмеялись и пошли серединой улицы. Мальчишка с ворованным углем, оказывается, не ушел, а скрывшись за чьим-то палисадом, подглядывал и, когда проходили мимо, даже спрятаться не пытался – стоял и смотрел в сторону лежащего под единственным фонарем местного беспредельщика.

– Витьку можешь не бояться, – сказал ему Крюков. – И вообще, никогда никого не бойся!

– Вообще, вы, Константин Владимирович, молодец, – вдруг похвалил Кочиневский, когда они уходили с Сибирской. – Вы показали сейчас образец справедливости. Пожалуй, вы станете самым справедливым губернатором.

– Ты что это, льстишь так не прикрыто со страху? – спросил Крюков.

– С какого страху?

– А чуть пацана не убил.

– Ну, скажете тоже! Я от души говорю. Потому что обеспечение существования справедливости – обязательное возмездие. Человек, стремящийся к нему, несмотря на положение, невзирая на последствия, – человек честный, открытый и справедливый. В нынешнем хитром и изворотливом мире, где есть понятие компромисса и нет понятия чести и достоинства, вы самый справедливый человек.

Крюков резко обернулся к нему и схватил за грудки.

– Запомни, самый справедливый человек на земле – профессор Штеймберг. Повтори!

– Самый справедливый человек на земле – профессор Штеймберг, – с удовольствием проговорил Кочиневский. – Только я не знаю, кто это, каких наук.

Он хотел сказать – медицинских, но в последний момент показалось, помощники не правильно поймут.

– Тебе должно быть стыдно не знать такого профессора. – Крюков пошел вперед.

– А что он такого сделал? Что изобрел?

– Почитай в энциклопедии!

На Сибирской шахте они больше никого не встретили, хотя время было самое хулиганское – одиннадцатый час. За поселком, на пустыре, отчего-то стало еще веселее, и уже не судорога, а мальчишеский восторг сдавливал гортань и кривил рот.

– А не выпить ли нам? – предложил Крюков. – За мой родной город! Я угощаю!

Некоторые палатки в завокзальном еще работали, правда, водка была дешевая, рабоче-крестьянская, зато колбасы несколько сортов и даже красная рыба, что для Анжерки в прошлые времена казалось немыслимо. Он купил по бутылке на каждого, чтобы не разливать и пить из горла, набрал закусок от маринованных огурчиков до конфет – словно в юности подфартило и появилась возможность попробовать водочки, поесть вкусненького, но не втайне, а открыто гульнуть, по-шахтерски, среди улицы.

– Ну что? И дым отечества нам сладок и приятен? – Он чокнулся бутылкой со спутниками. – За родные пенаты!

Он выпивал редко и мало, чаще пригубливал для порядка и отставлял рюмку, поскольку не любил состояние опьянения, боясь выглядеть смешным, как другие. Но сегодня, не имея опыта, на одном кураже, раскрутил бутылку, как это делал отец, и вылил в себя всю, будто воду, не испытав ни горечи, ни вкуса. И сам подивился такой отваге, не сдержался, как-то нелепо, по-дурному, хохотнул, а телохранители пялились на него с интересом и страхом.

– Что встали? Пейте! – прикрикнул Крюков.

Кочиневский отважно глотнул несколько раз, а Ефремов завернул пробку и сунул бутылку в карман.

– Нет, Константин Владимирович, кто-нибудь один должен оставаться трезвым. Это закон.

– Пей, я сказал!

– Сегодня я пью! – пошел на выручку Кочиневский, – Тем более мне досталось!..

– И он пусть пьет!

– Константин Владимирович! – Всегда уважительный Ефремов вдруг обрел голос. – Я знаю свои обязанности!..

Крюков пихнул его в живот:

– Тебе сколько раз говорить? На улице имен не называть, понял?

– Это я понял. Но пить все равно не буду.

– Шеф, да наплюйте на него! – Кочиневский приобнял его и попытался повести вдоль улицы. – Мы с вами на пару сегодня врежем, как два казака. А он пусть не пьет... Не могу никак вспомнить, кто такой профессор Штеймберг? Засело в голове...

– Отстань с профессором. Если Ефремов не выпьет со мной – уволю. – Крюков сбросил руку. – Сегодня у меня праздник, понимаешь? Я на своей родной земле, в городе детства. Да, он такой, мой город, грязный, зачуханный, но он мой! Я отсюда родом, из этого дерьма! Мы с ним одной крови, как звери!

Он совсем не чувствовал опьянения, твердо держался на ногах, мысль была отчетливой, слова приходили высокие и трогательные, а состояние души такое, что хотелось петь и плакать одновременно. И еще хотелось, чтобы все вокруг тоже радовались.

– Нужно идти домой, шеф, – Ефремов встал сбоку. – Там Валентина Степановна ждет...

– Выпьешь – пойдем! – Крюков достал бутылку из его кармана и сунул в руки. – Ты мужик или нет?

– Не могу из горла, а стакана нет.

– Привыкай! Так пьют шахтеры, надо соблюдать традиции.

– Я не шахтер, – все еще упрямился телохранитель. – У меня свои традиции.

– А я кто? Ты знаешь, с кем ты пьешь водку?

– Знаю.

– Ничего ты не знаешь! Я гений.

– Согласен, – засмеялся Ефремов. – Поэтому я с вами. Но все равно пить не буду.

Кочиневский неожиданно потянул за рукав:

– Милицейская машина, давайте за палатку уйдем.

– Ты что, ментов боишься? – засмеялся Крюков. – Со мной тебя никто здесь не тронет! Ну, где менты?

Он пошел на синий проблесковый маяк, движущийся от вокзала, замахал руками – телохранители не отставали и пытались увести его с проезжей части. А ему нравилась такая игра, и не из куража, не от каприза; впервые он находился в родной Анжерке и чувствовал себя человеком. Он знал, что милиция в такую пору никого не трогает на улицах и стремится проскочить мимо, чтобы не нарваться на пику или выстрел в упор из обреза. Смелость появлялась, когда их собиралось человек тридцать для облавы в каком-нибудь поселке, но такое случалось редко, и шпана узнавала об этом за сутки вперед.