Когда боги спят - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 25

Мелькающий, слепящий свет над кабиной вдруг погас, скрипнули тормоза, и Крюков ничего не успел рассмотреть, поскольку рослые телохранители перекрыли его, заговорили быстро разом – что-то объясняли. Но в это время с другой стороны подкатила еще одна машина с потушенными фарами, и несколько милиционеров оказалось перед Крюковым. Он отлично помнил, что обладает неприкосновенностью как губернатор и депутат, поскольку еще не сложил полномочия и в кармане лежит еще не сданное удостоверение, однако все это сейчас было не важно, не существенно. Сбывшаяся мечта, чувство вольного, независимого человека казалось выше, чем защитные бумажки, и наполняло его лихой, молодецкой отвагой.

– Шахтеров бьют! – крикнул он. – Мочи легавых!

Все произошло сразу и жестко – торцом резиновой палки ударили под дых, от чего Крюков переломился, хватая ртом воздух. А его нагнули еще ниже, чуть ли не до земли головой, завернули руки, заковали в наручники и повели так быстро, что едва успевал перебирать ногами. Сопротивляться он не мог и, когда раздышался, всю силу, страсть и волю к сопротивлению вложил в отчаянный крик:

– Менты поганые! Козлы вонючие! Волчары позорные! Петухи вы драные!..

И когда его толкали в машину, Крюков ощутил спирающее гортань знакомое напряжение, заикнулся и оборвался на полуслове. Он силился закричать, напрягал язык, рот, однако мускулистый комок, всплывший откуда-то из-под ложечки, напрочь запечатал горло и лишил дара речи.

В следующий миг он внезапно вспомнил, что это уже было – и боль, замешанная на яростном гневе, и задушенный в глотке крик, и тоскливо горькое ощущение бессилия. Все повторялось с точностью до мельчайших деталей, только в прошлом происходило это не с ним, а с отцом, когда его, пьяного и разбушевавшегося, забирали из дома. А он, Костя, бегавший на почту, чтобы вызвать милицию, прятался за угляркой и, замерев, смотрел, как орущего родителя тащат за ноги через грязный осенний двор и причитающая мать семенит рядом, пытаясь поправить задравшуюся рубаху...

Сначала его посадили вместе с телохранителями, в одну клетку, но через несколько минут спохватились, развели по разным камерам, и Крюков оказался с пьяным шахтером, который орал и тряс решетку. Но в тот момент было все равно, что происходит с ним и вокруг него, поскольку он никак не мог избавиться от судорожного ощущения в гортани и сморгнуть эту давнюю, детскую картину, как забирают отца.

Тогда он отсидел пятнадцать суток, пришел тихий, смирный и спросил у матери:

– Что же ты меня сдала?

– Я не сдавала, – трясясь от страха, забормотала мать. – Должно, соседи услышали и позвонили или кто мимо проходил...

– Ну и ладно, – как-то быстро согласился он. – Собери тормозок, на смену пойду.

Через шесть часов с шахты приехали и сообщили, что в лаве случился обвал и всю ремонтную бригаду, где работал отец, присыпало. То ли от жалости к матери, из желания поддержать ее, то ли черт за язык дернул, но Костя вздохнул облегченно и сказал:

– Вот мам, мы и отмучились с ним.

Она же, сроду пальцем не тронувшая единственного сына, вдруг с бабьей неуклюжестью треснула его по затылку, босая и раздетая выскочила на улицу и долго сидела на снегу, под стеной, пока Костя не привел ее домой.

– Наши муки только начинаются, – сказала мать. – Вдовство да безотцовщина – краска черная...

Примерно через час Крюкова вывели из камеры и посадили возле дежурки, самодовольное настроение стражей порядка резко изменилось; они суетились, перешептывались, и по отрывочным фразам и гнусавым словам становилось понятно, что изъятые при задержании деньги милиционеры успели поделить и растащить, а водку выпить, и теперь в спешном порядке все это собирали и возвращали в черный мешок.

Можно было схватить их за руку, вызвать сюда начальство, прокурора, потребовать немедленного возбуждения уголовного дела и ареста; Крюков же сидел в прежнем отупении, глядя в пол. Мысленно он произносил слова, проговаривал целые фразы, но не мог повторить их даже шепотом – любой звук, даже гласный, утыкался в горле, как рыбья кость.

Наконец прибежал немолодой толстый майор, представился заместителем начальника отдела, взял со стола мешок с вещами и тоже суетливо пригласил пройти в кабинет, мол, там будет удобнее. А у самого вид был – дай волю, напополам бы разорвал. Крюков равнодушно прошествовал за ним, сел в мягкое кожаное кресло, а майор достал из мешка брючный ремень, шнурки от ботинок и документы.

– Вот, пожалуйста, Константин Владимирович, ваши вещички. Посмотрите, все ли на месте, пересчитайте деньги...

Было заметно, как у него тряслись руки, однако взгляд оставался малоподвижным, лицо серым и тяжелым – верный признак того, что этот властный человек не привык заискивать и сейчас переступает через свое ранимое самолюбие.

– Начальник прибудет с минуты на минуту, – вспомнил он. – Чтобы принести официальные извинения. Вышло недоразумение... Наши работники никогда не видели таких документов, решили, подделка... И правда, сейчас в любом киоске можно купить... На Сибирской шахте пацана избили, сотрясение мозга, а тут в завокзальном подозрительная группа... У них в голове не укладывается, чтобы на ночной улице, в Анжерке, можете появиться вы... Нет, милиционеры о вас знают, слышали, но вы же где-то далеко, в Москве, и вот так вас встретить...

Крюков мог ему ответить достойно, и заготовленные слова уже переполняли голову, но не открывал рта, опасаясь, что начнет заикаться и будет выглядеть, как перепуганный мальчишка. Майор не знал, как расценить его молчание, еще больше терялся и оттого начинал злиться.

– Да, работников мы накажем! Чтоб впредь неповадно было!.. Но, извините, Константин Владимирович, вы сами спровоцировали конфликтную ситуацию. Вы кричали, оскорбляли сотрудников. А потом, вид у вас, одежда...

В этот момент Крюков не хотел ни скандала, ни даже извинений, спрятал документы в карман, забрал ремень и шнурки. Майор чего-то испугался и сделал несмелую попытку перекрыть вход.

– Константин Владимирович! Прошу вас... подождать начальника. Раз такое недоразумение, первое лицо должно... принести извинения...

Он оттолкнул майора плечом, открыл дверь – тот плелся сзади, пыхтел и что-то бормотал. Телохранители возле дежурки распихивали по карманам вещи, отнятые при обыске.

– Ну хоть машину возьмите! – в злом отчаянии попросил майор, желая чем-нибудь угодить. – У подъезда стоит!..

На улице вроде бы потеплело, повалил мокрый снег, залепляющий лицо, и от мерзкой, гнетущей погоды Крюкову стало совсем тоскливо. Ему хотелось побыть одному, отвлечься, расслабиться и выбить наконец этот кляп из глотки, но телохранители торчали с обеих сторон, как статуи, и оставлять его не собирались. При них же всякая попытка сладить со своим еще детским пороком и вновь обрести дар речи выглядела бы смешно. Поэтому он сунул руки в карманы и побрел анжерскими переулками, шлепая расшнурованными ботинками. Вероятно, молчание шефа настораживало и вводило в заблуждение спутников: Ефремов несколько раз пытался заговорить и, ничего не услышав в ответ, замолчал сам, а боксер Кочиневский, потрясенный необычным, хулиганским поведением Крюкова, вроде бы тоже начал заикаться, поскольку лишь тряс головой и выражался междометиями. К дому они подходили далеко за полночь, однако в окнах горел свет: мать не спала, и это было плохо.

– Да где же вас носит-то, господи? – запричитала она. – Я от окна к окну... У нас в Анжерке хоть и тихо стало, да ведь кто знает? Когда ты, сынок, по москвам живешь, мне спокойней, а приехал – болит душа.

Он делал вид, что молчит виновато, Ефремов же приобнял мать, утешил:

– Не волнуйтесь, Валентина Степановна! Мы вашего сына в обиду не дадим! Работа у нас такая.

А она неожиданно зажала ладошкой рот, и глаза стали знакомо испуганные.

– Батюшки... Да ты же выпимший, Костя.

– Да нет, мы не пили, – по-мальчишески стал оправдываться Кочиневский. – Это от прогулки, от свежего воздуха родины. Даже у меня голова закружилась!